Ольга Гуссаковская - О чем разговаривают рыбы

Мальчик спокойно смотрел вниз — ему не было жалко гибнущей тайги, она была ему чужой, а бояться ему было нечего. Он уже собирался идти дальше, свернул в сторону… и вдруг увидел великана! Немыслимо огромный, от земли до самого неба, великан медленно повернулся и замер. Внизу, сквозь него просвечивали вспышки пожара, голова терялась в небе. Весь он был, как густая черная тень от облака, и все же напоминал человека. Он поднял руку и занес ее над мальчиком, над всей сопкой!

Дальнейшее мальчик помнил смутно — он бежал. Просто бежал, сам не зная куда, и все время в мозгу билась мысль, что бежать бесполезно, что ему никуда не уйти.

Рюкзак он бросил сразу же, потом скинул и теплую куртку, и сапоги: их подошвы скользили по камням.

Оглянувшись на бегу, он увидел, что и великан ожил, и его фигура порывисто движется, мелькая на фоне дымного неба. И все это совершенно беззвучно. Слышался только не прекращающийся шум огня, похожий на далекий грозовой ливень.

Еще несколько минут тому назад ровная хоженая тропа вдруг ощетинилась острыми ребрами камней. Он часто падал, и рогатые сучки мертвого стланика рвали одежду. Мальчик не знал, куда и зачем он бежит. Страх, только один страх, и кроме страха — ничего. Увидев прерывистую цепь людей, поднимавшуюся по склону, он, как зверек, присел за камень, и тело его само сжалось в комок. Но его уже заметили. Люди шли на пожар. Следом за ними, ныряя утиными носами, грохотали бульдозеры.

— Откуда ты? Что с тобой?!

Перед мальчиком стоял якут Миша.

За ним со всех сторон бежали взрослые.

— Там… там великан… до самого неба…

— Эка! А ты и испугался? Да это же, чудак, твоя тень на дым упала. Морок — вот и все. Дело известное. Где вещи-то побросал? Мы подберем, а ты отдохни.

Мальчик медленно поднялся и сел на теплый нагретый солнцем камень. Головой он чуть заметно показал назад. Знаменитого полярного охотника не стало.

Лесник остался один. Жена в этот раз даже не бранилась. Только и сказала:

— Каменный ты человек, Егор. Каменный. — Собрала вещи и ушла в поселок.

Дети учились в интернате. Во всем просторном, пахнущем смольем доме никого не было — ни кошки, ни собаки. Как ни странно, он не любил животных.

Всю жизнь он честно проработал лесником: ловил самовольных порубщиков, штрафовал браконьеров, охотился, когда было время. Но в звере и птице видел он еду либо шкуру.

Лесник очень удивился, когда однажды жена принесла куропатку-подранка и пустила ее к курам. Он долго тяжело смотрел на маленькую пеструю птицу, сторонившуюся дородных сытых кур. Одно крыло у нее было неумело перевязано. Потом нагнулся, взял куропатку за ноги, легонько стукнул об угол сарая и протянул жене.

— На ощипи, да чтоб этого больше не было.

— Что, уж на зерно пожадовал, зверюга?! — как всегда криком, ответила жена.

— А что, может, его даром дают, зерно-то?

Повернулся и, не слушая, пошел прочь.

И на охоте он встряхивал зверька на руке, дул против ворса, проверяя цену, — и только. Так и жил лесник многие годы. И вдруг остался один.

Утро встретило его тишиной. Лесник как можно громче топал ногами у порога, стряхивая с валенок снег, с грохотом обрушил на пол охапку дров для печи. Но эти звуки поумирали быстро. Вновь в доме воцарилась тишина.

За окном в розовой морозной мари вставало солнце. Оно было похоже на огромное замерзшее пятно клюквенного сока, и от него делалось еще холоднее. Тайга тоже молчала. Зимой с Колымы улетают все птицы, даже кедровки откочевывают к югу. Остаются только тихие куропатки, да возле поселков — мрачные черные вороны — хозяева свалок.

Однако что же это за непонятный звенящий звук? Откуда он? Сначала лесник подумал, что ему чудится или звенит замерзший снег, осыпаясь с лиственниц.

Но звук был другим и шел из дома. Лесник приближался к нему, как гончая к зверю на запах. Звук не исчезал, и скоро лесник понял, что он идет из кладовки.

Быстро открыв дверь, он замер на пороге. Звенело и шуршало внутри пустого бачка для стирки белья. Заглянув в него, лесник всё понял: на дне бачка, сжавшись под взглядом человека в пушистый белый комок, сидел горностай. Такие гости и прежде частенько забирались в кладовку. От горностая не убережешься — нет, кажется, такой щелки, куда бы он ни пролез. Этот вот залезть-то залез в бачок, а выскочить не смог.

Лесник ловко поймал зверька, не дав укусить себя. Теперь горностай весь был в его широкой мозолистой ладони. Торчала только треугольная мордочка с тремя темными пятнами — глазами и носом и с другой стороны мелко дрожащий от страха хвост.

Лесник уже готов был сделать то, что делал всегда. Лишь сильнее сжать пальцы, — и хвостик с черной кисточкой перестанет дрожать… Но вместо этого он неожиданно для себя пошел с горностаем в комнату и здесь, воровато оглянувшись на дверь, выпустил его на пол.

Зверек метнулся по полу раз, другой и забился в брошенный валенок. Теперь из темного голенища глаза его светили как две звездочки.

Оглянувшись раза два на зверька, лесник снова пошел в кладовку и отстругал от большого куска оленины несколько розовых, круто завивающихся стружек. Вернулся в комнату и положил мясцо на пол.

Горностай не вылезал из валенка долго. Лесник занялся приготовлением обеда. Чугунок неловко вертелся на шестке, никак не желая попасть в печь, картошка почти сгорела. Занятый всем этим, он забыл про горностая.

Случайно оглянувшись, он вдруг увидел, что зверек сидит возле валенка и ест, по-кошачьи придерживая мясо передними лапками. Лесник долго смотрел на него, качая головой и что-то бормоча.

Горностай прожил у лесника три дня, а на четвертый удрал, выскочив в дверь, когда он пошел за дровами. Шуму от зверька не было никакого, но, как только он исчез, в доме снова поселилась тишина.

Лесник долго ходил по комнатам, хриповато вздыхая, потом решительным движением снял со стены ружье: мороз подобрел, и куропатки непременно должны выйти на кормежку.

Медленно разгорался розовый утренник, мороз не жег, а только пощипывал лицо. Лесник скользил на лыжах по долине, поросшей тальником, по привычке оглядываясь, нет ли где какого непорядка.

И еще он слушал тайгу. Так, как никогда в жизни. Легко посвистывали лыжи на замерзшем снегу, где-то треснуло дерево, расколотое морозом, а потом над лесом поплыл долгий тягучий шорох — быть может, где-то далеко осел на сопке снежный карниз.

Звуков было много, но все они были мертвые, и ухо его и сердце напрасно ожидали того единственного, живого. Все было мертво.

Алый снег густо расшили куропаточьи следы. Где-то неподалеку они лакомились почками, но заметить эту птицу трудно: зимой куропатки розовые, как морозная заря, окрасившая снег.