Мария Глушко - Год активного солнца

Пробовала читать — не читалось, все казалось фальшивым — книжное придуманное счастье выглядело бедным, а боль — мелкой, не похожей на настоящую.

Он сидел над тетрадями или включал на весь вечер телевизор — словно ничего не случилось. Потом уходил к себе — он жил теперь в Ирининой комнате — покашливал там, шуршал газетами. Ее возмущало такое непроницаемое спокойствие. Он вел себя так, словно ни в чем не виноват. Наверно, и на этот раз мысленно уже все округлил, успокоил собственную совесть. В сущности, просто трус, человек с вялой душой. И эта его привычка все сглаживать — не от доброты, а ради душевного спокойствия и комфорта. Никогда никому не сказал «нет», потому что «нет» говорить труднее, чем «да». Вздумалось Ирине разводиться — пожалуйста, он не против. Уйти из родного дома — опять он не против. Только бы ни криков, ни боли. Но такие как раз и приносят самую больную боль.

По воскресеньям на весь день уходила к Ирине. Набрасывалась на дела — стирала, мыла, варила. Садились обедать, Юрий, потирая руки, как всегда, спрашивал:

— Чем нас будут питать?

После обеда рвала из рук Ирины посуду, мыла ее. Ленка разбрасывала по комнатам сломанные машинки, колготки, тапочки. Кира Сергеевна привычно подбирала за ней, водила гулять, читала книжки.

Она как будто торопилась отдать давние долги.

В комнатах было по-прежнему голо, неуютно. Все так же стояли у степы связки книг, одежда — на гвоздиках, на полу расстелены синьки с чертежами, углы прижаты Ленкиными кубиками.

Кира Сергеевна в который раз завела разговор о мебели. Что за жизнь, хоть какую-то на первый случаи.

— Она не хочет «какую-то», — сказал Юрий. — Она метит в арабскую стенку.

Он валялся на раскладушке — животом вниз, свесив голову, — и разглядывал чертежи.

— Бес с вами, достану вам стенку!

Ирина молча смотрела на нее чужими глазами.

Кире Сергеевне хотелось вернуть ту близость, которая возникла у них сама собой тогда, в больнице. Но она не знала, как это сделать.

Забрасывала их подарками — книги, посуда, игрушки. Ленка приплясывала от радости, Юрий изрекал: «Балуете вы ценя», Ирина кидала свое безразличное «спасибо», пристраивала вазу на подоконнике, где уже стояли две похожие.

— Почему ты не заходишь? Хоть бы почаще звонила.

— Когда звонить? Вечером не могу, у меня нет телефона, а днем ты и отец на работе.

— Звони на работу.

Ирина пожала плечами, закурила очередную сигарету. Курила она часто и много. Кира Сергеевна потянулась к пачке, заметила, как странно Ирина смотрит на ее руку. И сама посмотрела — рука тряслась, как у больной.

Почему я не могу поплакать перед ней, сказать, как мне тяжело, она умная, добрая, должна же понять… Родной мне человек…

Но я, как собака, всю жизнь сама зализываю свои раны.

Почему просто не поговорить с ней, не расспросить про жизнь, работу и как у них с Юрием? Наверно, потому, что она похожа на меня, привыкла все нести в себе. И ведет себя так, словно меня и нет. Читает, уткнувшись в книгу, возится в шкафу, перебирает Ленкино бельишко, или бродит рассеянно с сигаретой, о чем-то думает.

Она не любит меня. Да и за что любить? За тряпки, деньги, подарки? Чуть выкормила, кинула ее на руки бабушки, а сама понеслась… По ступеням жизни…

Но ведь я никогда не думала ни о карьере, ни о высоком положении, работала, как хотела, как умела. Стремилась стать личностью. Почему-то считается, что рядом с ребенком и вместе с ним женщина не сможет стать личностью.

Домой Кира Сергеевна возвращалась пешком, чтобы устать и как-то убить длинный воскресный вечер. Шла и думала о том, что никому не нужна и деться ей некуда. От жалости к себе закипали слезы, но плакать боялась, ее могли узнать, и она старалась разбудить в себе злость и ненависть, думала о муже, о том, как непоправимо он все сломал. Темное желание овладело ею — вот бы увидеть его сейчас в толпе, проследить тот дом, ту квартиру… Ворваться неожиданно, насладиться его испугом и унижением.

Так ярко и отчетливо представилось все это, как будто уже случилось, произошло. Даже легче стало.

Если б еще недавно кто-нибудь сказал мне, что когда-то я дойду до этого!

Она всегда отказывалась понимать женщин, которые яростно, не разбирая средств, цепляются за мужей. Жалуются по всем инстанциям, выслеживают, бьют окна соперницам. Она не понимала и осуждала таких женщин. Считала: их единственный благородный удел — гордое, молчаливое страдание.

Оказывается, все мы, в сущности, обыкновенные бабы. С той разницей, что одни бьют стекла соперниц натурально, другие, как я, — мысленно.

Встретилась знакомая учительница, остановила, засыпала вопросами. Кира Сергеевна, натянуто улыбаясь, вставляла «да», «нет», «конечно» и думала: может быть, она все знает. И многие знают. Может быть, весь город уже знает.

Дома ее встретила тишина. Еще на улице, взглянув на темные окна, она поняла: его нет.

В прихожей на плечиках висело его старое пальто на поролоне с круглыми, примятыми на сгибах рукавами. В мягко опущенных плечах — одно чуть ниже, в складке на талии угадывались очертания его фигуры. Она постояла так, провела ладонью по рукаву, потом ткнулась лицом в воротник. Почувствовала слабый запах одеколона и пота. Его запах.

— Что ты наделал?.. Что ты наделал? — тихо сказала она. И заплакала.

В сапожках хлюпала вода — просочилась через застежки, зонт изламывался на ветру, мешал идти, и она сложила его, шлепала по лужам, не разбирая дороги. Холодно били по чулкам густые тяжелые брызги.

Что за февраль — опять дожди, ни одного светлого дня. И лето, и осень лили по-сумасшедшему, скорее бы уж кончался этот год активного солнца. Но она вспомнила, как сама когда-то сказала Жищенко: «Для нас с вамп он не кончится никогда».

Еще на площадке стянула шубку, с которой текло, бросила в прихожей на журнальный столик. Стащила раскисшие, скользкие сапожки, сунулась в ванную. Там перед ванной сидел на корточках Александр Степанович, стирал рубашки.

Она смотрела, как трет он в кулаках воротничок.

Александр Степанович поднял голову, спросил:

— Я мешаю?

Она увидела, как он постарел. Отросшие седые волосы закрыли уши и худили лицо, глаза с тонкими серыми веками запали, как у больного.

Он смыл с распаренных ладоней пену, встряхнул над ванной руки и вышел. А она все стояла у дверей с сапожками в руках, забыла, что должна их вымыть.

Потом специально вошла к нему в комнату, чтобы еще раз посмотреть на него. Он стоял у окна, ссутулившись, и смотрел, как о перила чужого балкона разбиваются толстые дождевые струи.

— Тебе привет от Игната, — сама не знала, зачем соврала.

— Как он там? — не оборачиваясь, спросил Александр Степанович.