Мария Глушко - Год активного солнца

Она опять пыталась разбудить в себе раздражение, неприязнь, ненависть — не могла. Думала: вот еще одна трудная ночь, она будет лежать без сна, прислушиваться к тишине, ловить звуки в его комнате.

Ночами в ней просыпалась женщина, она слышала, как ворочается он на тахте, у нее холодела кожа, помели руки, все замирало от мысли, что он близко, рядом, их разделяет тонкая степа, и все равно так далеко, словно за тысячи километров…

Вспоминала, как было у них все и какие слова он говорил — неужели и той, чужой, женщине он говорит эти слова? Невозможно, он не имеет права, они чужие друг другу? У них не было общей молодости, общих воспоминаний, они не старели вместе, не сидели ночи напролет у кроватки больного ребенка, он не говорил ей: «Все утрясется, вот увидишь…»

И опять: «Что ты наделал? Что ты наделал?»

Холодом лизнуло лицо, она увидела в темноте мужа. Он стоял, держась за дверную ручку. Белели полоски на его пижаме.

— Ты заболела?

— С чего ты взял?

— Мне показалось, ты стонала.

— Наверно, во сие…

Он переступил босыми ногами, сухо скрипнула половица, и она подумала: он босой стоит на сквозняке.

Неужели и правда я стонала?

— Что-нибудь подать? — спросил он.

— Нет, я уже сплю.

Она повернулась на бок, к стене, и уже не чувствовала холода на лице. Значит, ушел, закрыл дверь.

Зачем приходил?

Лежала, унимая дыхание, потом встала, зажгла свет, нашла в столе коробочку со снотворным. На столе, чуть завалившись назад, стояла фотография в рамке. Здесь он с маленькой Ириной. Запрокинув молодое, счастливое лицо, поднял ее вверх. Повисли тонкие косички с белыми бантами, и руки, ноги Ирины висят, как тряпичные.

Она фотографировала их на опушке леса. А потом они лежали в высокой траве, седые колоски звенели над ними, он сказал: «Не представляю, как бы я жил, если б не встретил тебя». — «Встретил бы другую». — «Другая — не ты, и с нею я был бы не я». Она не поняла тогда, но запомнила его слова.

Это было. И многое другое было. Все было, и этого никто не отнимет, ничто не зачеркнет.

Уснула под утро — не уснула, забылась. Жужжание бритвы разбудило ее. Вставать не хотелось, лежать бы вот так без движений, но — какая мука — надо подниматься, натягивать одежду, опять что-то делать, идти на работу… Если б не возвращаться потом домой. Но день начинается с дома и кончается им — от одной этой мысли она устала.

Ждала, когда он уйдет, потом медленно поднялась, натянула халат. В разбитом, неотдохнувшем теле болело все — руки, шея, поясница. Как будто всю ночь таскала тяжести.

Низкий солнечный луч рассекал столовую, в нем плыли серые пылинки. На столе валялся ее вчерашний окурок. И везде — пыль, пустота, запустение. Как будто здесь давно не живут.

Убрать бы сейчас здесь все, пройти пылесосом, но только подумала об этом, сразу потяжелели руки. Зачем? Она поняла вдруг, что не может больше, не выдержит, что ненавидит этот пустой дом, и каждую вещь, и себя в этом доме. И уйти некуда, не к кому. Она увидела вокруг себя пустоту. Хоть бы один друг! А ведь когда-то были друзья, ходили друг к другу в гости, бегали занять до зарплаты десятку… Это было давно, сейчас она в гости не ходит, деньги не занимает. И к ней не ходят.

Куда все девалось?

Встречались на улице, в театре, в парке. Разговаривали, шутили, вспоминали. Она приглашала, обещали заходить. Но не заходили, и она забывала о них.

Друзья — один за другим — отпадали, деликатно расступались перед ней, пока она шагала по своим ступеням жизни. А она даже не заметила этого.

Проклятый город, в котором — ни одного друга! Уехать, что ли? Но куда?

Она сжала виски: что со мной? Стало вдруг жалко всех — умершую мать, Ирину, мужа… Вспомнила Североволжск, где прошло детство, юность. Вспомнила Лидию Чекалину. Обрадовалась: есть родной город, есть там родная душа — Лидка, Лидка! Для тебя-то я не начальница, для тебя я все та же упрямая Кирка («Ты не Кирка, ты Кирка!»), тебя можно обнять, заплакать, стать старой и слабой…

Кира Сергеевна взглянула на часы, быстро пошла к телефону. Увидела себя в зеркале — старый халат, непричесанная, с отросшей сединой, серое лицо с опущенными щеками…

Только бы он не ушел в исполком.

— Игнат, это я. Слава богу, ты дома.

— Что случилось?

Уехать, уехать! И оттуда, издалека, из прошлого взглянуть на сегодняшний день!

Она передохнула.

— Игнат, мне нужен отпуск.

— Что, прямо сейчас?

— Прямо сейчас.

— А что случилось?

— Игнат, преамбулы не будет.

Он сказал там кому-то «погоди». Потом — ей:

— Как снег на голову. Зайди, поговорим…

Она испугалась, что сейчас закричит.

— Игнат, если я прошу, значит, мне очень нужно!

Он молчал. Она слышала, как сопит он в трубку.

— Ну, закинь заявление…

— Спасибо!

Он вздохнул:

— С тобой не соскучишься.

Она постояла в прихожей, соображая, что сейчас сделать. Потом достала на антресолях чемодан, открыла шкаф. Срывала с вешалки свои вещи, кидала в чемодан.

Снилось детство, дедушкина деревня, куда привозили ее родители. Журчит ручей, обтекает камешки, соломинки кружатся в нем, застревают на мелководье, она ладошкой углубляет русло, холодная вода обжигает пальцы.

Дед говорил: начинается ручей с родника и бежит прямо к Волге.

Заросшая тропинка вьется вдоль ручья, по ней красная плоская букашка — солдатик — трудно пробирается в путаных плетях травы. Для букашки трава — целый лес, и маленькая Кира расчищает солдатику путь, рвет траву, убирает стебли и камни. А солдатик почему-то не хочет ползти по расчищенному, забирает в сторону, вползает на лист подорожника и исчезает в зарослях травы. У него — своя дорога.

Девочка хочет пить, встает на коленки, черпает ладонями воду, несет к губам, но вода убегает сквозь пальцы, и ладони по-прежнему сухие.

Кира Сергеевна видит себя, маленькую, со стороны — худенькие лопатки, колени в царапинах, сбитый локоть, — но этого не может быть, человек не может видеть себя со стороны, наверно, это не я, а Ленка. Хочет крикнуть: «Не упади, вода в ручье холодная!» — но голоса нет, только шепот, Ленка не слышит. Кира Сергеевна опять силится крикнуть и просыпается. Это не ручей журчит — колеса стучат ритмично и четко. Но иногда вагон словно сбивается с ноги, ломается ритм, колеса торопятся, стучат вразнобой и опять пристраиваются к четкому ритму.

В рамке вагонного окна менялись, отлетали назад движущиеся картины: замершие в инее деревья, провода, тонко перечеркивающие небо, белые чашечки изоляторов на столбах — как елочные украшения, стога соломы с опавшими боками… Кира Сергеевна вспомнила, как летом вот так же ехала с семинара, в рамку окна вплывали совсем другие картины, а она не могла уснуть от мысли, что уже завтра будет дома и увидит всех…