Ефим Зозуля - Мастерская человеков

Готовясь к отъезду, Капелов и Мурель многое перечитали из того, что написано в СССР. В их бумажнике лежали вырезки, как поступать в том или ином случае, но все-таки послушать живого человека, который столько знает о Москве, — это совсем другое дело.

О, такой человек — это действительно то, о чем даже нельзя было мечтать. Какой молодец этот приспособленец! Кстати, как он изменился!

Он менялся буквально на глазах. Мимикрия была преобладающей его чертой. Пока он ехал по Польше, у него изумительно получались шипящие и свистящие звуки. Небольшие усики его чуть-чуть отросли и как-то по-польски подымались у щек. Он бродил по всем вагонам, знал все порядки и устроил скандал по такому поводу: пассажир третьего класса пошел обедать вместе с пассажирами второго класса. Ипатов потрясал объявлением, в котором говорилось, что пассажиры первого класса должны обедать в час, пассажиры второго — в два часа, а третьего — в три часа.

— Вы должны помнить свое общество! — кричал он на человека в полупотертом костюме, который, будучи пассажиром третьего класса, пошел обедать с пассажирами второго. — Вы думаете, приятно смотреть на вашу физиономию?! Что вы собой представляете? Вы бедный человек! Вы несчастный неудачник! Вы должны знать свое место!

Когда же поезд тихо отошел от пограничной станции Столбцы к советской пограничной станции Негорелое, приспособленец имел уже совсем другой вид. Крахмальный воротничок исчез. На нем был простой синий костюм и голубая рубашка. Волосы его были чуть-чуть растрепаны, нагловатые усики исчезли, а под мышкой появился портфель. Он имел-лид обыкновенного, хорошего, вполне современного советского человека.

Знаток Москвы, которого он нашел, в Негорелом пересел к ним в купе. Его достаточно пощипали в таможне, но ему удалось спрятать фотографический аппарат, и москвич был счастлив, как ребенок, что обманул таможенных работников. Приспособленец успел так расположить его к компании, что он болтал без умолку, показывал всем спасенный от таможенников аппарат и на все вопросы охотно давал подробнейшие ответы.

Капелов открыл чемодан, незаметно достал оттуда несколько баночек и под видом угощения вином подлил москвичу жидкость, мгновенно развивающую доверие и привязанность.

Жидкость действительно подействовала сразу. Через полчаса москвич чувствовал себя как дома. Ему казалось, что более приятной компании он никогда не видел. Он знакомился со всеми и всем говорил:

— Алексей Степанович Головкин. Очень приятно.

— Ну, какое впечатление производит Москва? — спросил Капелов. — Ведь скоро мы будем в ней. Головкин ответил:

— О, Москва производит очень сложное впечатление. Только ненаблюдательным людям Москва может показаться провинциальной и бедной движением. Москва один из разбросаннейших городов и должна быть причислена к типу наиболее трудных. Москва холмистая, велика, но еще не настолько, чтобы освободиться от своей древней схемы. Кольцевая конструкция Москвы, почти бесплановое нагромождение переулков, узость улиц и проездов — все это чрезвычайно затрудняет движение, распыляет его и вызывает противоречивые впечатления. Но все же о внешнем впечатлении, какое производит на свежего человека Москва, больших споров нет. В конце концов, если не через два дня, то через неделю она перестанет вам казаться тем, чем покажется вначале, после сравнения с Европой. Гораздо труднее усвоить хоть в какой-нибудь мере ее, так сказать, внутренний быт, ибо в этом отношении Москва сейчас вряд ли не самый сложный город во всем мире. Тут нужно прямо сказать, что самые опытные наблюдатели не в состоянии хоть сколько-нибудь толково разобраться.

Все переглянулись:

— Как говорит человек!

— А скажите, пожалуйста, оперетта в Москве хорошая? — спросил Мотоцкий.

Капелов возмутился:

— Боже мой, какой вы пошляк!.. Да погодите же, что вы въехали с опереттой? Дайте человеку сказать…

Мещанин замолчал. Чтобы замазать неловкость, Головкин корректно продолжал:

— Да, конечно, есть и оперетта. В ней ставятся разные интересные оперетки. Вообще, в Москве все есть.

— Но, говорят, — светским тоном, совершенно не смутившись от оскорбления, продолжал Мотоцкий, покачивая головой и одновременно ногой, заложенной на другую ногу, — в Москве почти нет уличной жизни? Жизнь, говорят, очень серьезная?

— Да, Москва почти не знает уличной жизни в том смысле, в каком это принято понимать в Париже, в Берлине, в других мировых центрах. В Москве «некуда зайти», чтобы «посидеть». Есть рестораны или закусочные, но почти нет кафе — этого чисто европейского института. В Москве не понимают, как можно зайти в кафе, взять чашечку кофе и сидеть над ним час, два и три, погружаясь в свои мысли, читая газету или разглядывая окружающих. За границей кафе в большинстве случаев заменяет дом. В нем встречаются и по делам, и для личного общения. В Москве же в последнее время даже дома не принято встречаться. С каждым годом все меньше и меньше становится принятым ходить друг к другу на квартиры. В огромном большинстве случаев все встречи происходят в учреждении, на фабрике, на заводе. Конечно, деловые встречи. Но и всякие иные тоже. Дело в том, что заводы, так же как и всякие учреждения, обрастают клубами, столовыми, читальнями, библиотеками, всевозможными кружками, комнатами для развлечений и специальными комнатами отдыха, в которых запрещается громкий разговор. Все виды духовного общения происходят тут же в учреждении, и даже театр тоже часто в том или ином виде бывает при крупных предприятиях, заводах, казармах. В Москве, как и во всех советских городах, учреждение живет большую часть суток. До 4–5 часов оно выполняет свои деловые функции, а после начинается жизнь кружков, столовых, клубов и так далее. У нас жизнь серьезна. Фланирование по улицам, конечно, не культивируется. Но в то же время жизнь улицы тоже чрезвычайно богата. Сколько у нас шествий, прогулок, парадов. Мы очень часто манифестируем или демонстрируем, а просто уличных зевак, завсегдатаев и фланеров у нас действительно мало. Это верно. Это у нас не прививается.

— А скажите, пожалуйста, как проходит день в Москве? — спросил приспособленец. — Пожалуйста, расскажите подробно и последовательно. Времени у нас достаточно, а тема очень интересная.

Головкин очень охотно начал:

— Ну, как вам сказать? Я вам буду рассказывать, а вы задавайте вопросы. Ну, утро начинается, как обычно, как во всех крупных городах. Идут рабочие на заводы и фабрики, начинает курсировать трамвай, разные обозы двигаются и так далее. Несколько позже служащие высыпают из домов, толкутся у трамваев, автобусов. Все, как обычно. Но зато внутри — и на фабриках и в учреждениях — порядки не такие, как у вас в Европе!