Борис Ряховский - Отрочество архитектора Найденова

С внезапной силой бросились друг на друга, сцепились Савицкий и Сережа. Не успев отскочить, Седой получил удар локтем в живот, скорчился, покрылся испариной.

Сережа схватил Савицкого поперек туловища, стиснул, поднял над землей, прижал и кинул — предупредил, показал свою силу.

Не отлетел Савицкий в бурьян, не рухнул там, раскинув руки. Устоял, пошел на Сережу, проскользнул под нацеленными на него руками, схватил за воротник рубашки. Сережа, разгадав его прием, попытался поддеть его подбородок руками, отжать от себя, но Савицкий крутанул головой и руки Сережи скользнули — голова у Савицкого переходила в плечи без ощутимой границы. Тогда Сережа сцепленными руками кратким ударом отбил руки Савицкого, и они отлетели с зажатыми клочьями воротника. По инерции, продолжая движение своих сцепленных рук, Сережа завалился набок, чем воспользовался Савицкий, ударил его в лицо раз и другой. Сережа, будто наткнувшись головой на препятствие, замер.

Тушканов и компания возликовали. Сережа мотнул головой, как бы стряхивая следы кулаков, и отбросил Савицкого ударом в грудь. Савицкий выдохнул, оскалясь от боли, прыгнул на Сережу, левой рукой вцепился в рубаху, а правой стал короткими ударами бить Сережу в лицо, в шею и жутко, по-бульдожьи, хрипел. Сережа вертелся на месте, отдирал его от себя, тыкал кулаками и вдруг как-то по-детски выкрикнул:

— Вы ненормальный, что ли?..

Тушканов подскочил, сзади ударил ногой. За ним подскочил Шутя. Седой только еще раскрыл рот, рвался из него гнев, а уж Сережа вертелся в бурьяне, догнали его там, окружили, пинали.

Седой выдернул из мусорной кучи железную полосу с зубьями на конце, занес ее над головой, пошел. Отскочил от Сережи Скелет. Попятился Шутя, подняв глаза на конец железяки, но рука Тушканова остановила его. Кричал Сережа:

— Ваня! Не надо!

Шутя дергался, верещал, но Тушканов не пускал, держал за руку.

У Тушканова лет в двадцать объявится рассеянный склероз. Шутя останется ему единственным верным другом, станет возить Тушканова по алма-атинским и московским клиникам, затем возьмет его к себе тренером в плавательный бассейн. Однажды Седой встретит друзей на речке; в тальниках Шутин «Запорожец». Тушканов чуть оправился после паралича: слепой на один глаз, руки дрожат. Шутя будет так же говорлив, суматошен, те же хохмочки. Он выкопает из прибрежного песка холодный арбуз, и славно они потолкуют о жизни, вспомнят отошедшие Оторвановку и Курмыш…

Седой шел из последних сил, держал в поднятых руках тяжелую железяку.

— Убьешь — посадят! — сказал Тушканов.

— А вам можно? — выкрикнул Седой. — Можно? Подрагивающая тень железяки коснулась их лиц, Шутя рванулся, уволок за собой Тушканова. Перед Седым остался Савицкий.

Неподвижен был Савицкий. Так он глядел, когда иголками, обмотанными ниткой, прокалывал кожу на руке Седого и тот не смел пошевелиться.

Сережа закричал, железяка в руках Седого наклонилась и стала падать. Упала рядом с Савицким, подскочила, сверкнул бутылочный осколок.

Седой и Сережа, касаясь друг друга плечами, через двор магазина вышли на улицу.

— Этот, стриженый… — начал Сережа, — я знаю его… с отцом привозили нам с базара картошку… в мешках… отец немой.

Седой взглянул на свои дрожащие, исполосованные ржавчиной руки, перебил:

— У меня сорвалось, я промахнулся, понял? Сейчас они к Жусу — рассказать! А я — раньше их!

Бегом они вернулись к дому у базара. Седой вскочил на свой велосипед. Кричал вслед Сережа, просил подождать, он хотел сменить рубашку.

Мелькнули со своими смрадными глубинами уборная и помойный ящик. Седой вылетел со двора на шумное пространство базара, зажатый между казахом на ишаке и теткой с ручной тележкой. Здесь, на верху городского холма, он на миг повис над базарными палатками и рядами, над скопищем крыш, карагачей, уборных, огородов, над дымами заводиков и артелей, над белыми паровозными клубами, над пыльными вихрями и голубиными стаями — над всем тем, что было городом. Жизнь этого города вместит жизнь его родителей, его первую любовь, вечера с запахами цветущего табака и с красной полосой последней зари по краю степи… Ему предстояло здесь родить детей и состариться, предстояло разрушать свой город, расчищая пространство для новых домов, бороться за него на заседаниях, в проектных институтах, на строительных площадках. Предстояло оплакивать его: придет время магнитофонов и транзисторов, пуст будет по вечерам центр старого города с его горсадом, гуляющая молодежь переместится в микрорайон, к вечному огню перед новым зданием обкома, на «плешку» перед сквозным, как аквариум, магазином «Океан».

А сейчас — сейчас его охватывал враждебный город. Все: Чудик, Юрка, Тушканов, Савицкий, люди на улицах и в павильонах базара — были врагами. Это сознание всеобщей враждебности требовало действия. Одним духом он проскочил площадь перед обкомом партии — здесь на первомайской демонстрации школьная колонна велосипедистов постыдно завязла в песке под трибуной и остановила движение задних колонн. Проскочил сквер; из-за карагачей выдвинулось красное кирпичное здание.

С рвущимся сердцем, с пересохшим горлом он пробежал темный коридор, дернул дверь. Пуст был правый угол.

— Где он?

Сосед Жуса, казах в толстом, на вате мундире ответил:

— В редакцию пошел.

Седой понял: Жус пошел к полковнику.

Вмиг Седой был перед саманным побеленным одноэтажным зданием, вытянутым во всю длину квартала. Здесь роились редакции областных газет, русской и казахской, редакции вещания на обоих языках. На крыльце Седой вспугнул кур — они были привлечены подсолнечной шелухой на ступеньках, и одна из них очутилась за порогом, а там с криком пустилась бежать по коридору. Открывались двери, вываливались в коридор люди, бросались ловить курицу. Она была загнала в тупик и поймана под обитой кожей дверью с табличками «Редактор» и «Заместитель редактора». Все эти шумные обстоятельства помогли Седому, оставаясь незамеченным, высмотреть полковника. Он стоял на пороге комнаты и выговаривал толстому человеку, который обрывком папиросной коробки снимал куриный помет с рукава кителя:

— Вы что, пехота, распустились? Коринец облевал китель, ты курей в нем гоняешь!

— Что ты ко мне цепляешься, Пилипенко? — ответил толстяк, ничуть не обижаясь. — Чи китель твой?

— Общий, в этом все дело!

— Не нравится, не надевай!

— Что я в обком так поеду? — Полковник мохнатыми ручищами хлопнул себя по выпиравшему над ремнем животу. На полковнике была рубашка с короткими рукавами. — Нашего редактора не знаешь?

Толстяк снял китель, остался в сетчатой безрукавке, под которой была надета синяя майка. Полковник свернул китель, перебросил его через руку, вздохнул: