Инал Кануков - Антология осетинской прозы

— Э-эх! Не прежние времена теперь, — говорил один. — Прежде, бывало, хисты были с таким «баракатом», что целые аулы объедались, а теперь — зарезал какого-нибудь вола, два-три барана — и только. Тогда резали по пять-десять волов, по сорок баранов, по восемь «цачинагов» [13] Цачинаг — огромный медный котел, в котором варят пиво. Он имеет конусообразный вид и состоит из медных листов, сшитых медными же гвоздями. Обыкновенно котел этот ставится в яму, выкопанную у берега речки. Старится он так: в ушки продевается огромный кол, который, опираясь на края ямы, поддерживает котел; под котлом в яме разводится сильный огонь. (Прим. автора). варили пиво.

— Да, ты правду говоришь, — отвечал другой старик, покуривая трубку.

— Слышишь? — обратился ко мне тихо Хатацко, — они еще не понимают, что эти-то поминки, что они называют баракатом, нас-то и разорили вконец.

— Вот сюда, сюда! — сказал хозяйский сын, когда мы приблизились к месту, где расположился длинный ряд стариков вдоль плетня.

Старики сидели по старшинству. Мы с Хатацко последовали за хозяйским сыном; он усадил нас вместе со стариками, хотя я, строго говоря, не имел права садиться: но я считался пока гостем, а гостям в этом случае делается предпочтение. Перед нами возвышались целые горы говядины и баранины, с которыми управлялся Данел своим кинжалом; чашки и тарелки с разными приготовлениями осетинской кухни ставились на дерне; три кадушки, стоявшие тут же и около них по одному парню, свидетельствовали, что в напитках не будет недостатка. Старики шумно вели разговор в ожидании баранины и напитков. Наконец, дождались: два-три молодых человека стали раскладывать баранину и мясо перед стариками на длинных столах, другие три-четыре человека вооружались чайниками, стаканами, чашками и стали разносить араку, пиво и бузу… И пошло наполнение голодных желудков. Только и слышится:

— Пожалуйста, до дна!.. Ради твоих мертвых!

— Не могу! Ей-богу, не могу: по горло напился!

Один молодой пристал ко мне, чтобы и я выпил полную чашку араки, смешанную с бузою. Я с помощью Хатацко отговорился, а то этот молодец был столь упрям, что норовил мне чашку вылить на голову [14] Выливать на голову напиток — в обычае у осетин. Чем упрямее пристает раздающий, тем получает больше похвал. (Прим. автора.) .

По окончании хиста все стали расходиться. Девочки и мальчики несли длинные палочки с воткнутыми на них кусочками мяса и чурека, которыми их снабдили их отцы и родственники; некоторые из них покачивались и болтали несвязные фразы: заботливые отцы напоили их из своих стаканов. Хозяину оставили одни пустые посудины да кости, разбросанные по двору, на которые сбежались десятки аульных собак, и грызутся за них.

Вот как хозяин Бибо накормил да напоил до отвалу целый аул; но спрашивается, что же он будет есть в эту же ночь? Он будет голодать, и голодать не одну и не две ночи, между тем как одноаульцы из остатков его хиста будут питаться целую неделю…

Мой молочный отец Симайли чем не ревностный христианин? За свою ревностность он даже приобрел завистников. Расскажу случай, характеризующий его религиозность, породившую зависть к нему. Дня три спустя после моего приезда в Гизель случилась у кого-то пирушка. Собралось туда множество посетителей, между прочим был и я приглашен с Симайли. Конечно, попойка была порядочная, и все напились достаточно, По окончании пира гости стали благодарить хозяина:

— Да ниспошлет на тебя бог свою милость! — и уходили.

Симайли же сперва встал и начал кое-как креститься, говоря:

— Госбоди, госбоди, госбоди!…

— Ахха! — воскликнул один старик, стоявший около него. — Как будто, кроме тебя, никто не знает «госбоди — госбоди»!..

— А отчего же ты, безверный, не говоришь и не крестишься? — озлился Симайли и поссорился со стариком.

Ссора чуть не кончилась трагически. В доме Симайли как раз над порогом висит деревянный закоптелый крест, на который он смотрит, как на святыню. Симайли покумился с аульным священником; он подарил ему даже дойную корову.

Симайли, следуя примеру других, перестроил свой двор: плетневую огорожу заменил дощатым забором с тесовыми воротами…

Но в семейной жизни он весьма тяжелого нрава: он вспыльчив и выказывает порою недовольство своею безбедною жизнью. В минуту дурного настроения духа он жестоко обращается со своей престарелой женой. Бедная Дойон! Сколько тяжких оскорблений перенесла ты от его грубого обращения в продолжение своей замужней жизни! От мужа, я знаю, ты ни разу не слыхала ласкового слова.

В воображении моем рисуется и теперь картина его жестокого обращения с тобою, свидетелем которой я был еще в детстве. Пришел он, не помню, откуда-то, не в духе; рассердился на тебя и крепко ударил тебя по спине толстой палкой. Помню, какой пронзительный крик вырвался тогда из твоей груди от невыносимой боли, и теперь словно этот крик раздается в моих ушах. Ты схватилась за больное место и с рыданием прижалась, в угол сакли, умоляя о пощаде. Но пощады не было. Разъярившийся Симайли еще пуще стал бить тебя палкою, и тогда я тоже зарыдал: мне стало невыносимо жаль тебя.

На крик прибежали соседи и разняли…

Бедная осетинка! Скоро ль ты избавишься от положения рабыни! А какие у нас отношения жениха к невесте! Довольно привести один пример, чтобы составить себе понятие об этих натянутых отношениях. Один из моих близких знакомых, некто Асламбек, сосватал себе дочь Симайли. Однажды вечером, когда я лежал на дворе, Асламбек подошел ко мне печальный и спросил:

— А что, Инал, твои молочные родители на работу ушли?

— Да, — сказал я, — только дочь Симайли, твоя невеста, одна осталась.

Асламбек покраснел и промолчал.

— Пойдем-ка к ним в саклю, — обратился он ко мне, все еще краснея.

Я встал, не спрашивая у него причины, почему ему понадобилось туда, так как догадывался, что ему хотелось посмотреть свою невесту. Мы пошли.

Под навесом крыльца сидела Дзго, невеста Асламбека; она усердно шила что-то и не заметила, как мы приблизились. Асламбек на некотором расстоянии остановился и стал смотреть на нее молча. Дзго подняла глаза и, увидев его, быстро вскочила со своего места и исчезла в сакле, захлопнув за собою дверь.

— Вот тебе на! — воскликнул Асламбек. — Что мы, волки, что ли, что нас боятся? — обратился он ко мне, стараясь улыбнуться.

Но улыбка вышла горькая, Он молча, печально сел у порога сакли.

— Хоть бы угостила чем-нибудь, — произнес он, наконец, довольно громко.

Через несколько времени окно сакли чуть приотворилось, и из него показалась рука Дзго с тарелкой, в которой лежал нарезанный сыр с белым чуреком. Я взял тарелку и поставил ее перед Асамбеком. Он не стал есть.