Инал Кануков - Антология осетинской прозы

Пока Уалинка возилась с задвижкой, Серафима раздумывала, не зная, входить ей или не надо, и в конце концов решила попрощаться здесь, у ворот.

— Заставила ты меня поскучать! Сколько времени ты не была у нас? — Уалинка схватила Серафиму за руку, притянула к себе, обняла. — Иной раз думаю, может, обиделась она на нас. Сама ведь знаешь, солнышко мое, ты мне дороже единственного сына…

Трудно глядеть, не отрываясь, на солнце, но еще труднее смотреть в глаза Уалинка.

— Удивительный ты человек! Держи тебя хоть до завтра посереди двора, и то ты будешь молчать… Пойдем в дом!

— Мне бы увидеть Дунекка… Я тороплюсь…

— Идем, идем! У меня тесто как раз подошло, будем лепешки печь. — Уалинка, не отпуская руку девушки, вела гостью через двор. — Дунекка, дочка, смотри, кто к нам пришел!

В коридоре на самодельной вешалке висела латаная-перелатанная телогрейка, которую носили по очереди то Уалинка, то Дунекка. Под вешалкой на чисто вымытом полу стояло две пары галош. В дальнем углу коридора раньше была дверца, ведущая в подвал. Теперь в этом углу стоит сундук, который, наверное, принадлежал свекрови Уалинка. Слева от сундука — филенчатая дверь. Серафима с радостью открыла бы ее и вошла, потому что дверь эта вела в комнату Кайти. Но распахнулась не эта дверь, а другая, справа, и Серафима увидела Дунекка и ощутила приятный запах свежего теста. А Дунекка выхватила из печи дымящуюся поджаренную лепешку и бросила ее на непокрытый, дожелта выскобленный стол.

— Здравствуй, долгожданная гостья, — Дунекка подвинула к столу табуретку, покачала головой, как бы сдавая понять, что Серафима своя ей, а свою можно и пожурить. — Присядь, сделай милость!

— Я в горы еду, Дунекка.

— Бросаешь нас, бежишь?! — перебила ее Дунекка. — А кто в селе останется? Только те, кто в сумерки нос из дому боится высунуть? Ладно, — махнула она рукой, — идите, все равно от врагов вы нас не защитите!

— Зачем ты так говоришь, Дунекка? Я же ничего плохого не сказала…

— Может, Таурзат под тобой костер развела? Подпалила тебя? Уговорила? Может, и мне с вами уйти? Говорят, шашлык, нарзан и горный воздух очень полезны для здоровья!

«Вот, Дунекка, и проговорилась ты, — подумала Серафима. — Долго, однако, ты таила эти слова, глубоко прятала их…»

Дунекка отошла от печи, подвинула стул к столу, села, опустила голову на руки, ухмыльнулась, собираясь сказать что-то язвительное, но вдруг вскочила, бросилась к двери, вскрикивая что-то невразумительное. Серафима испуганно оглянулась. Порог, через который она только что нехотя переступила, исчез, исчезла дверь, сколоченная из толстых досок, исчезли свежепобеленные стены… Кайти вошел в комнату, Кайти заполнил собой все…

— Можно к вам? — услышала Серафима.

Да, это был Кайти, но из-за плеча его не торчал штык, на голове не было пилотки со звездочкой, не было на нем кожаного ремня с отчеканенной на бляхе звездой…

Дунекка окаменела, не добежав до двери. Серафима, вскочив, испуганно глядела на Кайти.

— Гость — это посланец бога. Дунекка, почему ты не усадила нашу гостью?

Раньше до первых холодов Кайти расхаживал в доме и по двору в беленьких маечках, обтягивающих его и подчеркивающих силу, которой, казалось, для одного человека было многовато… Сейчас Кайти стоял в старой отцовской рубахе, тысячу раз стиранной, бесформенной, линялой. Давно не стриженные жесткие волосы его неряшливо кудрявились на шее и на висках и были тусклыми, как шерсть старого Байтугана.

— Иди к матери, — покосившись на сестру, сказал Кайти.

Серафима испугалась того, что может остаться с ним наедине. Нужно было сообразить что-нибудь, найти предлог, чтобы выйти вместе с Дунекка. Но пока она размышляла, Дунекка успела выскочить из комнаты…

— Серафима, — будто из-под земли она услышала голос.

«Шлеп-шлеп», — еще услышала она и отпрянула, давая дорогу галошам. Она взглянула на него — Кайти, улыбаясь, тянул к ней руки, будто между ними ручей журчал и Серафима собиралась прыгнуть через него.

Нет, если бы она прыгнула, то только в другую сторону.

— Серафима, я не верю… У тебя же не каменное сердце… Хочешь, письма твои наизусть повторю?

Руки!.. Серафима только сейчас заметила, что руки его неестественно бледны, будто их никогда не касалось солнце… Раньше эти пальцы, как клещи, зажимали перекладину турника на школьном дворе, и Кайти вертелся, пока у зрителей, таких же, как и он, парней, не начинали от зависти кружиться головы… Бледные руки, тянулись к Серафиме, как щупальца.

— Я будто на крыльях летел сюда, мечтал об этой встрече. — Кайти поднял голову, скрежетнул зубами: — Мне же, как собаке, бросили черствый чурек!

Серафима чувствовала себя как на островке посередине разлившейся, бурлящей реки: и уйти ей было некуда и суши под ногами оставалось все меньше и меньше…

— Серафима, — руки Кайти вяло легли на стол, набрякшие веки опустились на глаза, — честное признание избавит меня от мук или загубит окончательно… Знаю, этого не миновать…

Вздох Кайти послышался откуда-то из-под самых ног. И во вздохе и в словах, произнесенных с такой печалью, сквозила явная фальшь. Серафима не знала такого Кайти, который гнулся, бы под тяжестью собственной вины..

— Ты одна была в моих думах, — продолжал он. — Нас разделяли поля, леса, горы и море… Но тогда я был ближе к счастью, чем теперь. Тогда я верил — наградой за все мои страдания мне будет улыбка любимой…

«Ночью возле реки я видела Кайти, — подумала Серафима. — Это был он».

Едва она поверила в эту мысль, как давний страх возродился, и уже не Кайти виделся ей, а ночной призрак, живое воплощение ужаса.

— …Мы стояли на одном берегу, на одном! Я слышал твое дыхание, слышал, как бьется твое сердце! С тех пор я считаю твои шаги… Что еще суждено испытать мне? Стою под солнцем, а оно не греет меня… Ничего в мире нет такого, что я пожалел бы отдать, чтобы хоть раз взглянуть на тебя… Той ночью, когда ты пришла за водой… Едва я узнал тебя, как ты исчезла. Даже слово мое тебя не догнало…

«Когда ранним утром ко мне явилась Дунекка, — терзалась Серафима, — почему я не задумалась ни о чем, не усомнилась?»

— Земля уже столько крови впитала, — говорил он теперь, — что не сможет больше ни капли принять… Семиглавой России отрубили шесть голов, душа ее на волоске держится… К утру немцы будут здесь. Твоя Таурзат пусть хоть в медвежью шкуру залезет, и то не напугает их. Пустые наши дома задрожат от их смеха…

Дверь в комнату была чуть приоткрыта — в щель не пролез бы и мизинец. Над медной ручкой блеснул чей-то глаз, и дверь тихо затворилась. Серафима не поверила бы, если бы ей сказали, что все это время ни Дунекка, ни Уалинка не стояли за дверью, не подслушивали, приложив ухо к щели. Девушка решительно шагнула к порогу.