Владимир Христофоров - Невеста для отшельника

Рядом с библиотекой — будуар Ларисы. Это комната побольше. За самодельной ширмой установлен большой чугунный чан. Его с великим трудом притащили мы из бывшей кухни. Сейчас он с успехом заменяет ванну. В другой половине комнаты столик с трельяжем. Это давнишний подарок Ларисе от ее мамы. Она всюду возит его с собой. Говорит, приносит счастье.

О кухне и мастерской рассказывать нечего — там все обычно.

Зал Голубых Свечей — наша гордость и радость! Но я поверил в это только тогда, когда Лариса тщательно вышоркала и подлатала линолеум (тридцать шагов на пять), повесила на четыре больших окна шторы из обыкновенной мешковины, разместила картины. Я смастерил из двух дверных полотен огромный стол. Лариса вынула из чемодана две толстые голубые свечи, зажгла их, и мы враз произнесли: «Зал Голубых Свечей!»

Суровым аскетизмом средневековья веет от грубых мешковинных штор. Это ощущение подчеркивают строгие линии незамысловатого орнамента на грубой ткани. Этот орнамент виден лишь днем, когда свет проникает сквозь шторы. В другое время узоры сливаются с тканью. Тогда грубоватость ее еще больше усиливается, и даже с выдумкой сделанные кисти внизу не оживляют картину.

Со стен зала лица, лица, лица… Улыбающиеся, глубокомысленные, равнодушные, грустные, любопытные, гневные, умиротворенные. Лариса эти репродукции вырезала из старых «Огоньков», аккуратно подклеила картонки, сделала рамки. На одной стене — современная живопись: «Молодые ученые новосибирского Академгородка», «В тракторной бригаде», «Юность», портреты Героя Социалистического Труда Язмурада Оразсахатова, балерины Надежды Павловой, архитектора Кикнадзе, «Ужин рыбаков», «Порт Находка»… На другой — репродукции с полотен Паоло Веронезе, Диего Веласкеса, Франсиско Гойи…

Среди портретов знатных людей нашей страны Лариса поместила мою фотографию. Я в форменном кителе, с двумя звездочками в петлицах. В руках — «Литературная газета». Вид умный-умный. «За что ты так меня», — спросил я Ларису, подумав, что, слава богу, гостей в этом доме не будет всю зиму. Она простодушно объяснила: портретов больше не оказалось, а надо было закрыть на стене облупившуюся штукатурку. При этом она очень серьезно смотрела на меня. Я понял, что Лариса не шутит. И хотя давно знал, что она абсолютно лишена чувства юмора, на этот раз все же с надеждой заглянул в ее глаза. Ведь то, что она сказала, — это и есть образец прекрасного своей грубоватостью и бесцеремонностью юмора. Юмора Чапека, Джерома К. Джерома, Зощенко, О'Генри. Увы! Ей действительно надо было заклеить эту заплату на стене. Впрочем, а почему бы не моей физиономией? Ничего здесь нет обидного, если к этому относиться с юмором.

При зажженных голубых свечах хорошо думается о чем-то безвозвратно ушедшем и кажется, что ты наконец близок к постижению истины.

Новоселье мы отпраздновали в зале. Жаль, не было третьего человека, который разносил бы кушанья и наливал бы шампанское. Мы сидели за нашим гигантским столом, и нас разделяло более чем четырехметровое пространство, застеленное узорчатой мешковиной. Нам было хорошо, что говорить! Впервые за много лет в заброшенном поселочке на берегу бухты Сомнительной в самом большом доме на косогоре горел свет, слышалась музыка, а в чернильную высь взвивались фонтаны разноцветных огней.

В тот вечер казалось, будто полуразрушенные домишки вокруг, которые когда-то весело мигали своими оконцами и задиристо попыхивали печным дымком, приковыляли из разных мест пустынного побережья Ледовитого океана на наш праздник и грустно взирали на оживший дом.

Много лет назад здесь находился поселок морзверобоев. Потом жителей переселили в другое, более удобное место, а сюда прибыл крупный гидрографический отряд. Каждую зиму он вел промеры дна вдоль побережья, уточнял контуры бухт, лагун, заливов. Но закончилась эта работа, и люди покинули поселок. На берегу бухты остались добротные домики, гаражи, склады с излишком валенок, кроватей, постельных принадлежностей, старых полушубков.

Брошенный поселок погрузился на долгие годы в небытие. Лишь зимой появлялся охотник, да летом иногда наезжали одна-две научные экспедиции. С осени здесь решено создать центр и базу заповедника по охране белых медведей.

Так вышло, что первыми в бухту Сомнительную приехали мы. Нам предстояло сделать подробную опись всего пригодного жилья, лесоматериалов, оставшегося горючего и угля. Вообще, надо было все осмотреть хозяйским глазом, прикинуть, что к чему. К лету ожидался приезд работников с семьями. От нас в какой-то степени зависел их будущий быт. Поэтому мы решили с осени заколотить как можно больше домиков, чтобы спасти их от снега, привести в порядок.

…Придерживая больную руку, я поднимаюсь — кровь часто ударяет в виски, в глазах вспыхивают оранжевые мерцающие колеса. Набрасываю на плечи Ларискин халат, выхожу в коридор и останавливаюсь в раздумье — куда идти? Вдоль коридора понизу — чугунные дверки печек. Очень удобно топить, да и грязи меньше в комнатах. Направляюсь дальше с мыслью зайти в библиотеку. Неожиданно вздрагиваю от далекого хлопка и хватаюсь здоровой рукой за стену. Выстрел сделан из моего ТТ. С остановившимся сердцем вылетаю на крыльцо и сразу вижу Лариску, она помахивает мне с того берега: мол, все в порядке. А я начинаю злиться. Из-за выстрела, из-за руки, из-за убитого медведя… Ничего себе, неделька началась! Сейчас вовсю надо вкалывать и вкалывать: забивать окна, подгонять двери, заделывать щели. Вот-вот, не завтра-послезавтра, грянет долгая постылая зима с бесконечными пургами, утомительной полярной темнотой.

Лариска переходит ручей, держа несколько на отлете какую-то продолговатую тряпку.

— Простудишься, Котенок! Иди в кровать. — Ее лицо слегка подкалилось на стылом воздухе, и сейчас на скулах горит румянец. — Вот. — Она сует мне под нос длинное тело зверька, — Довольно редкий экземпляр тундрового лемминга.

— Не лемминга, а евражки. Зачем она тебе? И кто разрешил палить?

— Не ворчи, милый. — Она строит гримаску, имитируя капризный плач. — Котеночек, иди, пожалуйста, в спальню. Холодно…

Я покорно иду и думаю об убитой евражке. Черт-те что! Сначала медведь, теперь вот эта… Последняя жертва вообще бессмысленна.

Мне хорошо лежать под овчиной, тепло, дремотно. Дымящееся розово-пегое небо… Щелкающие молодые сильные клыки, загнутые чуть-чуть внутрь… Неприятный утробный запах. Я начинаю задыхаться, меня мутит. Приоткрываю веки и вижу, словно в тумане, лицо Лариски. Откуда же такой странный звериный запах? Я окончательно прихожу в себя и резко сажусь.

— Давай, Котеночек, скорее. Я только минуту назад сняла шкурку. Еще теплая. Только молчи. Так делал мой дедуся. Вот увидишь, заживет, как на соба… Ой, извини, конечно… Это так, в порядке юмора. Я же знаю, что ты любишь юмор, правда?