Вениамин Каверин - Избранное

Бауэр сморщился.

— Мне тут одно письмо понадобилось, для цитаты. Стал искать — и нету. И тех бумаг, которые вместе с ним лежали, тоже нет. Целая пачка. Должно быть, перепутал и не туда положил. Найдется… Найдется, — успокоительно повторил он, видя, что Трубачевский взволнованно смотрит на него, — а теперь обедать пойдемте. Вой Анна Филипповна опять стучит.

Это были поиски себя, внимательные и неторопливые. Впервые с большой силой проявилась в Карташихине та память врожденного наблюдателя, благодаря которой он все запоминал, еще не зная, к чему это может пригодиться. Упорство, с которым он пробивался к самостоятельному пониманию людей и вещей, стало главной его чертою. Это сказалось во всем — и прежде всего в манере говорить и думать. Он был увлечен институтом, его людьми, интересами и делами и стал разговорчивее и общительнее, чем прежде. Но все чаще он притворялся равнодушным к тому, что его занимало, — так было легче думать. Он быстро усвоил грубовато-насмешливую манеру держаться, которая была почему-то принята среди комсомольцев, и она отлично помогала ему прятать застенчивость, — он еще был застенчив. Его считали хорошим товарищем, не очень способным и не очень умным. Он был одним из шести тысяч студентов Медицинского института — не больше и не меньше.

И он жил так же, как все, не подозревая, что это время, первый год студенчества, окажется потом очень важным для него и что сейчас он не понимает этого лишь потому, что самая острота впечатлений не дает возможности оценить их значение. Но были случаи, когда это подсознательное движение мысли и чувства вдруг становилось ясным для него.

Таков был случай с приятелем его, Лукиным.

В первом и втором семестрах он встречался с ним очень часто — Лукин был в его бригаде. Институт давался ему с трудом, но он, кажется, нисколько не тяготился этим. С тою соразмерностью в силах, по которой легко узнать человека физического труда, он последовательно преодолевал эти трудности и учился не хуже других. Особенно интересовался он анатомией и готов был с утра до вечера возиться в анатомическом театре. Хитрое устройство человеческого тела — вот что его поражало! И вдруг он пропал. По дружбе Карташихин дважды поставил против его фамилии отметку о посещении. Но Лукин не явился и на третий и на четвертый день. И никто не знал, почему он перестал ходить, даже студенты, которые жили с ним в одном общежитии.

Наконец Хомутов выяснил, в чем дело: Лукин запил.

Карташихин освободился поздно в тот день, когда узнал об этом, и, выходя из института, решил, что зайдет к Лукину завтра утром. Но, проходя мимо общежития, по улице Льва Толстого, он на всякий случай посмотрел на окна четвертого этажа: еще не спали.

Он постоял у подъезда, потом вдруг решился — и побежал по лестнице…

Все комнаты были открыты в коридоре четвертого этажа, из всех дверей выходили студенты и ругались. Баулин, медик пятого курса, маленький и полуголый, стоял у единственной запертой двери и с унылым упрямством бил в нее кулаком. Вокруг него разговаривали, ругались, смеялись; он все бил и бил.

У знакомой студентки Карташихин узнал, что случилось: Лукин бушевал. Явившись после пяти дней отсутствия в общежитие, он сутки пролежал, не говоря ни слова. Час назад встал, выгнал из комнаты соседей, сорвал провода и теперь один в темноте пляшет.

— Что?!

— Пляшет, — серьезно повторила студентка, — вона! И в ладоши бьет!

В самом деле — монотонный напев доносился из комнаты между страшными ударами Баулина.

— Сергей, да будет тебе, сейчас комендант придет, откроем и свяжем, — крикнули из толпы.

— Пустите-ка, товарищи, я с ним поговорю, он сам откроет, — сказал Карташихин.

Его пропустили, Баулин ударил в последний раз и нехотя отошел.

— Петр!

Лукин пел, и слышно было, как ходит — старательно, неторопливо.

— Петр, открой, это Карташихин.

Лукин не отвечал, все пел.

Заспанный комендант принес ключ, и Карташихин вошел в комнату. Койка была брошена поперек двери, стол разбит, книги и посуда на полу, и везде газеты, газеты. В свете, падавшем из коридора, ходил, изогнувшись, Лукин. Голый, только в майке и валенках, он топтался по-медвежьи и однообразно пел. Прямые волосы свисали на лоб, огромные худые ключицы торчали. Он смотрел вниз, на пол, и даже глаз не поднял, когда распахнулась дверь. Он был страшен.

— Товарищи, пять минут, — сказал, обернувшись, Карташихин и захлопнул дверь.

Через пять минут он вышел из комнаты вместе с Лукиным. Ругательства стихли, когда они появились. Только Баулин подскочил было к ним и заговорил быстро, и Лукин, приостановившись, уже поднял на него тусклые, бешеные глаза… Но Баулина оттащили, оттерли.

Было холодно, ветер и мелкий снег, и Карташихин, когда они спустились на улицу, хотел застегнуть на Лукине полушубок. Он не дал.

— Я сам.

И он сам, десять раз попадая мимо петли, застегнул полушубок.

Они уже подходили к дому, когда он заговорил, сперва слабо и хрипло, сорванным голосом, потом немного тверже.

— Ты мне объясни одну вещь, — сказал он. — Вот мы учимся в высшем учебном заведении, в Медицинском институте, и будем врачами. Верно?

— Верно.

— А крестьянство?

— Что крестьянство? — нащупывая в кармане французский ключ, спросил Карташихин; они поднимались по лестнице.

— Одни — врачами, а другие — рвачами, — громко сказал Лукин. — И за что пропадать — неизвестно.

— Ш-ш, спят!

Они вошли в прихожую, и Лукин послушно замолчал, Карташихин увел его к себе, заставил лечь. Он лег, не раздеваясь, и долго молчал, уставясь в потолок и не моргая.

— Убил его? — вдруг спокойно спросил он.

— Кого?

— Корниенко.

— Никого не убил, — отвечал Карташихин, с трудом вспоминая, что Корниенко — сосед Лукина и что он мельком видел его в общежитии.

Лукин помолчал.

— Жаль.

— А за что?

— Понимаешь, я лежу, а он чай заваривает. Смотрю — чаинки считает. Ведь каждый день считал — и ничего, а тут у меня в глазах потемнело. Я хотел его убить, они не дали.

— Ну ладно, спи, — ничего не поняв, сказал Карташихин.

— Не хочу. Колбасы купит сто граммов и ест две недели. Крысиный хвостик останется, он завернет в бумагу — и на завтра! Сыр режет листочками, как бумагу. И все говорит, — Лукин скрипнул зубами, — «маленько, да сладенько».

— Ну и черт с ним, просто дурак, — чувствуя, что нужно быть тверже и умнее и что ничего не получается, сказал Карташихин.

— Нет, не дурак. Они видят, куда все гнется, а мы не видим.

— Да ты про кого говоришь?

— Все равно. Все, все. Они все одного хотят: маленько, да сладенько. А я не хочу, — громко сказал Лукин и сел на постели. — Я не согласен.