Вениамин Каверин - Избранное

С упавшим сердцем Карташихин тихонько присел подле него, и Таканаев перестал делать это страшное движение глазами, и лицо как будто прояснилось.

— Я тебя прошу, доктор, ты мне руку дай, — вдруг поспешно и плавно заговорил он. — И держи меня, крепко держи.

Карташихин хмуро взял его за руку.

— Я тебя, доктор, прошу, очень прошу, ты ко мне домой напиши, сам не напишешь, Куран проси.

Он путался, говорил не те слова и, кажется, сознавал это, но уже не в силах был исправить.

— Плохо, на сердца болит, доктор, дышать нельзя. Напиши, чтобы Куран читал, чтобы молился, напиши.

— Ладно, напишу, — стесняясь слез, подступавших к горлу, пробормотал Карташихин.

Таканаев отнял руки и прикрыл глаза.

— Дети где? — прежним сильным голосом спросил он. — Зачем взял сюда? Домой везти, дома помирать надо.

Сестра вошла в палату и поставила перед его койкой ширму.

И Карташихину так страшно стало, что он остался один с умирающим человеком, что, только собрав все свои силы, он заставил себя просидеть еще несколько минут. Таканаев молчал, дыша все сильнее и чаще. Большими слабыми руками он все сдергивал с себя одеяло, и огромная, толстая грудь показалась под расстегнутой больничной рубашкой. Карташихин взглянул на эти руки и похолодел: пальцы были синие…

Через несколько дней больному вдруг стало лучше, и родные под расписку взяли его домой. Карташихин встретил Гулю на лестнице, она сказала ему об этом и попросила зайти. Глаза у нее были заплаканные.

Он пришел и остался.

И вот начались эти дежурства, то утренние, то ночные, — вторую половину дня он бывал в институте. Он и сам не понимал, как это получилось, что, забросив все дела, он сидит у постели старого татарина, которого и знал-то очень мало. «Накатило», — как сказал Матвей Ионыч.

Он успел даже завербовать других студентов. Одну ночь провел с больным Хомутов.

Он явился и сказал Таканаеву:

— Здрассте вам, здорово, кум, здорово! — Потом осмотрел и нашел, что «ничего, обойдется». Для верности он прибавил два-три слова, которые остались в памяти от последнего зачета…

Уходя, он мигнул Карташихину. Они вышли вместе.

— Послушай, а ведь дело табак, — сказал он серьезно…

Карташихин и сам знал, что дело табак. Но с непонятным упорством он продолжал ухаживать за больным. Он вливал в него лекарство, следил за пульсом, ставил компрессы. Он прогнал старуху, которая мешала ему и которой его поведение казалось непонятным и небезопасным. «Доктор сказал, что Омер помрет, значит, не надо его трогать, а надо позвать муллу и молиться». Он прогнал ее. Вместе с Гулей он дежурил все ночи напролет. Он глаз с него не спускал.

И старик все терпел, но уже и он не очень хорошо понимал, чего хочет от него этот студент из двести второго номера и, главное, кто ему за все это платит. Сперва он думал, что и это по службе, но потом усомнился и даже заскучал. Тут что-то было. И он не ошибался. Тут действительно что-то было.

То лучше, то хуже становилось больному, и уже несколько раз с минуты на минуту ждали конца. В одну из таких ночей Карташихин, задремав на стуле, под утро проснулся от голоса, читавшего, как ему показалось, одну и ту, же фразу. Самая монотонность этого чтения его разбудила. Он не сразу стал сознавать, где он и как очутился в этой низкой комнате с черным потолком, с притушенным светом лампы под бумажным прогоревшим абажуром, с этими большими горками цветных подушек, лежащих здесь и там, с этой кроватью, на которой лежал огромный, тяжело дышавший, с закинутой головой человек. Потом у больного в ногах он увидел Гулю в темном платье и с косами, в которые были вплетены голубые ленточки, заплаканную, но с твердым выражением лица, которое он не знал, к кому или к чему отнести. А по другую сторону кровати стоял хилый, полуслепой старик в барашковой высокой шапке. Он опирался на плечо незнакомого мальчика, и мальчик тихо, поспешно молился, поблескивая лукавыми глазами.

Только что Карташихин очнулся, как Гуля что-то заговорила по-татарски, мальчик перестал бормотать, старик поднял маленькое, птичье, лицо и стал слушать. Слушая, он покачал головой с усталым и снисходительным видом. Потом она кончила, он ответил двумя словами и сделал рукой, лежавшей у мальчика на плече, тихое движение, чтобы тот продолжал. Но Гуля не дала.

— Я говорю, чтобы он уходил, это — мулла, — взволнованно, но совсем и не думая плакать, сказала она Карташихину.

Мулла прислушался. Мальчик потупил глаза и стал читать еще быстрее и тише.

— Он не хочет меня слушать, потому что я женщина, — сказала Гуля.

Она покраснела и вдруг обратилась к мулле с таким выражением отчаянья и злобы, что Карташихин, сам не зная зачем, невольно подался к ней.

— Уходи, — сказала она по-русски. — Мы обойдемся без твоего аллаха.

Вскинув брови, мулла посмотрел на нее, и ноздри у него раздулись.

— Что ты знаешь об аллахе? — спросил он по-татарски. — Ты! Собака, желающая, чтобы душа правоверного погибла, не имея возможности попасть в рай! Хлеб, который ты ешь, — аллах; и воздух, которым ты дышишь. Хорошо, я уйду. Но, поистине, ты должна похоронить своего отца с открытыми глазами — пусть он видит, что сделали с его телом.

— Если бы он мог видеть, — сказала Гуля с горечью, — он бы не позволил, чтобы его дочь ругали собакой.

Она взяла у мальчика из рук книгу, захлопнула ее и отдала мулле. Мулла ушел. Она села на кровать и тонко, по-детски, заплакала. Карташихин подошел к ней и, не зная, что делать, погладил по голове…

Померив Таканаеву температуру и проветрив комнату (что было очень сложно, потому что приходилось закутывать больного во все одеяла и заваливать всеми подушками), Карташихин снова прикорнул на своем стуле. Этот мулла и спор о том, как хоронить человека, который был еще жив, — все было очень похоже на сон, так что, когда дверь потихоньку приоткрылась и голова Лукина просунулась в щель, Карташихин подумал невольно, что сон продолжается, и даже не пошевелился, а только спокойно ждал, что будет дальше. Но Лукин вошел в комнату и остановился перед ним. Похудевший, похожий на мальчика, в чужом рваном пиджаке, но в чистой косоворотке, он стоял и с виноватой важностью смотрел на него.

— Ну, чудило, здравствуй! — разобрав наконец, что это не сон, сказал Карташихин.

Лукин помолчал.

— Катись-ка, брат, спать, — сказал он тихо, — а то совсем зашьешься. Я посижу.

И он взялся ухаживать за больным — спокойно, неторопливо и с той соразмерностью, которая была видна во всем, что он делал.

Прошло несколько дней, и Таканаев умер. Карташихин оставался с ним до последней минуты. Когда уже кончены были все заботы, он сел и стал следить за умирающим. Прочитав накануне в институтской библиотеке точное описание человеческой смерти, он искал все признаки ее, и искал с таким спокойствием, какое бывает только в двадцать лет. Он больше не думал о бессмысленности этой смерти отца семерых детей. Помутнение роговицы, последний проблеск сознания в последнем взгляде — вот что его занимало. Он слушал сердце до тех пор, пока оно не остановилось, и поймал, кажется, последнее движение его. Он проверил последовательность всех признаков смерти и собственными глазами убедился в том, что тело умирает не сразу, — глаза жили еще долго после того, как сердце остановилось.