Вениамин Каверин - Избранное

— Что? Ах, выключить? Временно?

Щепкин засмеялся.

— Не сердитесь, по это напомнило мне одну надгробную надпись: «Здесь покоится тело раба божьего Ильи Лукича Перевозчикова, прожившего семьдесят семь, лет шесть месяцев и четырнадцать дней без перерыва». Своими глазами видел, честное слово!

— Вы меня не поняли. Не просто выключить, а заменить.

— Ого! Чем же?

— Аппаратом для искусственного кровообращения, — сильно покраснев, сказал Карташихин.

Голоса, которые были почти не слышны за перегородкой, вдруг стали громче, и старик вышел с Неворожиным, шумно разговаривая. Он почти наткнулся на сына, стоявшего спиной к двери и быстро обернувшегося, когда они появились, и обошел его с презрительным равнодушием. Неворожин поклонился, вежливо, но сдержанно.

Александр Щепкин проводил их медленным взглядом. Лицо его сперва болезненно сморщилось, потом приняло недоброе выражение. Брови сдвинулись, нижняя челюсть снова выдвинулась вперед, но теперь уже не добродушно, а злобно.

— Да, так на чем же мы остановились? — уже другим, принужденным голосом сказал он. — Вы хотите записаться в кружок. Что ж, пожалуйста. А почему нее вы к секретарю не обратились?

— Он направил меня к вам. Я на первом курсе.

— Вы на первом курсе — и хотите заниматься искусственным кровообращением. Очень хорошо. Отложите эту мысль лет на десять. А пока займитесь чем-нибудь другим, не менее интересным. Вы знаете, почему мы слышим?

— Знаю.

— Нет. И я не знаю. Вообще никто не знает. Вот вам тема: слух, анатомия слуха. Гипотеза Гельмгольца, которую он высказал шестьдесят лет назад. И никто еще не подтвердил. Как ваша фамилия?

Карташихин назвал себя, и они попрощались.

Ого, как сердце стало стучать, когда он вышел и, едва сделав один шаг за дверью, вспомнил о ней! Перепрыгивая через три ступеньки, он сбежал по лестнице.

Пусто было в саду, и скамейка, на которой она сидела, пуста. Пустые стояли кусты. Солнце косо прошло сквозь них, и лучи его, падавшие на дорожку, были пусты, как пуста и бесцветна лежала на черной земле тень скамейки, на которой она сидела.

Он остановился. Он на секунду прикрыл глаза и увидел ее с полной ясностью — розовую, по-мужски опирающуюся на высокую трость подбородком. Трость Неворожина, которого она здесь дожидалась.

Скамейка была серая, недавно крашенная, и он немного посидел на ней. Земля под ногами исчеркана. Это она писала тростью, и несколько слов, полустертых и осыпавшихся, еще можно было разобрать.

«Пора, пора!» — было написано крупно, глубокими линиями — линиями, где шла эта трость, — и наискосок быстро и мелко: «Пора?»

В первый раз Трубачевский услышал это слово, когда ему было шесть лет. Он гулял с мамой в Летнем саду. Мама была высокая, молодая, с муфтой, в которой было очень тепло, он все совал туда руку. Офицеры проходили, один отдал ей честь, она чуть кивнула и порозовела. Белые фигуры стояли вдоль дорожек, никто на них не смотрел, хотя они были голые, и очень странно, что они тут стояли. Мама сказала, что эти фигуры называются «статуи» и что они стоят здесь «для красоты». Одна статуя особенно поразила его. Это была большая белая дама. Лента падала с ее плеч к ногам. Она была лупоглазая, хвастливая и очень похожа на крестную, которая тоже постоянно хвасталась.

— Мама, что это?

— Это — Слава.

Он хотел спросить, почему слава, но отдумал: лучше потом, а то придется много раз переспрашивать, и мама все будет отвечать «да», «нет», думая о своем, а потом рассердится, и ему попадет.

С мячом в руке он стоял и внимательно смотрел на Славу; у нее были толстые ноги и пальцы на ногах с отлупившимися ногтями.

Прошел год, и мама взяла его на концерт двенадцатилетнего дирижера Вилли Ферреро в Дворянском собрании. Оказалось, что Дворянское собрание — это просто большой зал, в котором рядами стояли стулья, штук тысяча; он начал считать и сбился. На стульях сидели люди, простые, как они с мамой, и военные, которые, конечно, тоже были люди, но особенные. Недавно он узнал, что они здороваются с простыми и ходят к ним в гости. Другие, с маленькими лирами на груди, быстро ходили между рядами и говорили: «Программ, программ». В дверях они стояли кучками, и это было немного похоже на дворянское собрание, как он представлял себе это слово.

Музыканты уже собрались, стол, покрытый бархатной скатертью, стоял перед ними. Вдруг мальчишка выбежал и взобрался на стол. В руках у него была палочка. Он постучал по пюпитру и повелительно кивнул головой.

Коля не слушал. Мама играла каждый день, музыка ему надоела. Но этот мальчик, сердитый и быстрый, поразил его. Он махал палочкой, и все на него смотрели. Он был бледный, с надутыми, капризными губами, и волосы, как у девчонки, курчавые и очень большие. Музыканты перестали играть, он поклонился, смело и равнодушно.

Потом, когда концерт окончился, они стояли у подъезда Дворянского собрания. Было холодно, извозчики хлопали себя по коленям и подпрыгивали на козлах. Снег блестел, маленькая луна была видна между музеем и Михайловским театром. Все говорили о Вилли Ферреро, Двенадцать лет!

И вот он вышел: полный мужчина в шубе и цилиндре вел его за руку. Все бросились к ним. Студенты подхватили мальчика и понесли в гостиницу на руках. «Assez, доволно, доволно», — говорил мужчина. Сани ехали рядом…

Нет, слава — это была вовсе не та голая дама в Летнем саду, лупоглазая, похожая на крестную Веру! Слава — это цветы, которые летели на сцену, гул, топот, крики и то, что половина зрителей ждала этого мальчика, несмотря на двадцатиградусный мороз, и то, что его несли на руках, а сани ехали рядом.

Вечером, лежа в постели, он вдруг представил себя на месте Вилли Ферреро: отец в шубе и цилиндре выходит с ним из подъезда Дворянского собрания. Все кричат. Его несут на руках. Отец идет за ним и говорит по-французски.

С тех пор он не раз воображал себя на месте людей знаменитых; но он знал, что это просто игра, вроде детских: «в доктора», «в дочки-матери», И вот оказалось, что это уже не игра.

История загадочной пушкинской рукописи распространилась. Не прошло и двух недель, как Трубачевский был приглашен в Пушкинский дом прочитать доклад о своем открытии. Большой зал на втором этаже был полон, в то время как на обычные доклады являлось едва ли больше десяти — пятнадцати человек. Однокурсники пришли в полном составе, но были здесь и почтенные ученые, всю жизнь занимавшиеся изучением пушкинских бумаг. Щепкин сидел в первом ряду, одетый торжественно, но грязно; черный сюртук его лоснился, высокий воротничок с отогнутыми уголками был измят, галстук повязан криво.

Доклад был давно готов и чуть ли не выучен наизусть, но Трубачевский все-таки волновался. Остроносый, быстроглазый, он стал читать — сперва испуганным голосом и быстро, потом все увереннее, и свободнее.