Вениамин Каверин - Избранное

Большой Будда сидел в нише на скрещенных ногах, загадочно улыбаясь. Он был молодой, лет семнадцати, нежно-розовый, с ленивыми, раскосыми голубыми глазами. Чашечки с рисом и сахаром стояли перед ним, свет горел в парчовых цветных столбах.

— Красивый, — сказала Машенька шепотом.

— Его из Гамбурга привезли. Гамбургского производства.

Она посмотрела недоверчиво и огорчилась.

— Ну да?

— Честное слово.

Большие, до самого потолка, картины были прислонены к стенам в четырех углах храма. Фантастические духи добра и зла были изображены на них, одинаково сердитые, в странных халатах, напоминавших кафтаны древнерусских бояр. Один был весь в бородавках, очень смешной, летевший, как на пожар, в своих расписных ботинках. Он был очень похож на кого-то, а на кого — Машенька не могла припомнить. Потом припомнила: на одного профессора, математика, папиного приятеля, который умел вырезать из дерева разных смешных чертей и лесных кикимор.

— У меня есть одна такая штука: с хвостом, нос длинный, глаза торчат. Я вам покажу как-нибудь, очень забавный.

Трубачевский стоял за ее спиной; полутемно было в буддийском храме и пусто, а он только смотрел на ее прямую прелестную шею, на тонкий обод воротничка и молчал.

— Машенька, — вдруг взволнованно пробормотал он и поцеловал ее в щеку…

Они целовались до тех пор, пока монах в красной рясе не появился на пороге храма, неподвижный, с монгольским лицом, как будто вырезанный на фоне зелени, солнца и голубого неба.

Накануне он был приглашен к Варваре Николаевне, но день был такой хороший, так полон Машенькой и этой прогулкой, и он вернулся домой с таким чувством радости и чистоты, что вдруг решил не идти.

Через час он уже одевался.

…Громкий разговор был слышен в прихожей, радио или патефон. Видимо, гостей было много. Варвара Николаевна вышла из столовой, высокая, статная, в шелковом платье, с заколотыми на груди кремовыми кружевами.

— Пойдемте, я вас познакомлю. — И она по-мужски предложила руку. Во-первых, с хозяйкой этого дома, — сказала она, подводя его к полной добродушной женщине и очках, которые не шли к ее открытому и слишком короткому платью. — Мариша, это Трубачевский… А во-вторых, с моими друзьями.

И Варвара Николаевна повела его дальше.

Лампы стояли под низкими цветными абажурами, и круги света, желтые и голубые, лежали на ковре. Патефон играл, и над ним торчала чья-то борода, освещенная снизу. Полосатый клоун сидел на японском экране, перед камином, в комнате было много игрушек — русские бабы, мартышки и тот самый плюшевый мишка, про которого Варвара Николаевна сказала, что «умница и все понимает».

— Садитесь, — сказала она Трубачевскому, — и смотрите на этих людей. Они все известные и интересные, и вам очень полезно смотреть на них и слушать.

Он послушно сел и стал смотреть и слушать.

Очень странно, но эти люди были похожи друг на друга: на всех лицах — отпечаток зрелости, у всех взгляд — осторожный и равнодушный. Даже одеты они были одинаково: мужчины в коротких, модных тогда, пиджаках и в широких брюках, женщины в платьях, похожих на туники, — французская мода времен Директории, — только без рукавов и короче.

На одном лице он остановился: черты были сухие, взгляд — небрежный и умный. Варвара Николаевна познакомила их — Шиляев. Пока не позвали к столу, он слушал музыку и молчал.

И еще на одном — с толстыми губами. Это был кинорежиссер Блажин.

Неворожин явился, когда уже приглашали к столу.

— Сегодня мы с Димой о вас говорили, — серьезно и с уважением сказал он Трубачевскому, ни с кем не здороваясь и прямо подходя к нему. — И решили, что вы — молодец. Это замечательно, то, что вы сделали, и очень остроумно.

И он кратко, но очень точно рассказал Шиляеву, Блажину и всем, кто был поблизости, о шифрованной рукописи и о том, что сделал Трубачевский.

— Что же, это статья будет? Или книга?

— Книга, — покраснев, сказал Трубачевский. — Двадцать пять печатных листов, — добавил он небрежно.

Мариша давно звала к столу, и все понемногу перешли в столовую, они одни еще оставались в этой комнате, где сизый дым висел в воздухе, растягиваясь и медленно выползая в открытые окна.

Варвара Николаевна посадила его рядом и все подкладывала и подкладывала на его тарелку.

— Вы молодой, и у вас должен быть аппетит. А я старая тетя и пью водку.

И в самом деле она много пила, рюмку за рюмкой.

Ужин был такой, что Трубачевский ошалел, — половины тех блюд, что перед ним стояли, он до сих пор и в глаза не видел. Рыба его поразила. Рыба с дикой мордой, украшенная нежной зеленью, лежала посредине стола. До нее никто не дотронулся; под утро кто-то всунул ей в зубы окурок. Но Трубачевского она почему-то стесняла.

Стараясь держаться спокойно и свободно, он навалил на свою тарелку целую гору корнишонов и ел их весь вечер. Он опрокинул рюмку с ликером и так глупо шутил по этому поводу, что потом не мог вспоминать, не краснея. Он напился очень быстро — и тоже не потому, что ему хотелось, а от застенчивости, которую старался преодолеть.

Уже через полчаса он был пьян. Он говорил не то, что хотел, и как будто из третьей комнаты доносился звон посуды, разговор и хохот.

В одну из таких минут пришел Дмитрий с белокурой накрашенной женщиной. Ее звали Ника. Все кричали ей: «Ника, Ника!» Ока не отвечала, только смеялась.

Потом крикнула что-то Неворожину, и таким хриплым, мужским голосом, что Трубачевский ушам не поверил.

Как попал он за этот маленький стол, который был накрыт в стороне?

Здесь был Дмитрий Бауэр. Шиляев пил и кривил плоские бритые губы. Блажин изредка вставлял два-три слова, глупо, не к месту, но он все же был доволен.

— Дело идет к концу, — говорил Шиляев, — и нечего дурака валять. В Феодосии фунт хлеба стоит…

— Дело не в хлебе, а в папе, — возразил Дмитрий.

— В каком папе?

— В чужом папе. Со стороны.

— Не нужно. И чушь, — сказал Шиляев. — Никто не верит.

Трубачевскому хотелось сказать, что он все понимает И не согласен, но каждый раз время останавливалось, и все начинало казаться бесшумным, как будто стоишь под колоколом во время звона.

— …Оппозицию разнесли.

— Потому что дура, — злобно сказал Шиляев. — А за нами пришлют. И с поклоном. Разве ты не чувствуешь, чем запахло?

— Запахло жареным, — глупо пробормотал Блажин и засмеялся — он один, потому что Дмитрий невольно сделал предостерегающий жест.

И Трубачевскому показалось, что все уставились на него. Он хотел встать и уйти, но в это время Варвара Николаевна вернулась и сейчас же налила себе и ему водки.

— Я сегодня в дурном настроении, — сказала она грустно, — люди мне кажутся пресными, водка горькой.

— Он похож на братца Чурикова, — сердито сказал ей Трубачевский.