Виктор Ревунов - Холмы России

— Шабанов Нил Лавреныч? — негромко спросил Павел.

Сапожник взглянул на Павла улыбчивыми бесцветными глазами, улыбчиво покосился на улицу.

— Что угодно, сударь? — отложил туфельку и потянулся к ящику с обувью.

Павел показал ему записку и ржавый болт кинул в фартук.

Садитесь, — показал сапожник на низенькую табуретку в будке и закрыл дверь на крючок.

Павел положил на ящик пачку денег, пистолет, пакет в коже_застроченный красными и черными нитками.

— Документы и письмо. Все!

— Как все? — удивился Шабанов.

— Дальше ваше дело.

Павел вылез из будки, быстро пересек улицу, скрылся за углом.

За домиком, на огороде, копался в грядках дачный сторож. Клубнику пропалывал. Земля нагрелась, рыхлая, в листьях клубничных цветы белые. Разную ряску да одуванчики выщипывал, выковыривал с корешками и в небо поглядывал, не высоко, а в даль, где снегами слеглись облака по голубому, ровному. Будто вздохнут и чуть тронутся.

Получше барина устроился Гордей: и в домике живи, платили и сверх давали, и угостят когда осетринкой и рюмочкой, чтобы хорошенько дачное сторожил. Как в старое время, колотушкой постукивал, дробная трель Далеко разносилась по лесу, и всем спалось спокойно постучит да прислушается, и в сторону, тихо стоял.

С осени здесь, после схватки с Викентием Романовичем, укрылся, зимой, как в берлоге, отлежался, отъелся, вином запился, что и глаза позаплыли.

И все ждал, ночью к окну подскакивал, к стеклу лицом прижимался. Лицо расплюснутое в стекле-то будто и не сторож, раздавленное что-то.

Чувствовал, приближается. Не то идут, не то едут ребята в хромовых сапожках. Да вот и стукнут в окно и наганом на дверь покажут.

Темнота за деревьями тоже ждала, чтоб страхом удавить сторожа прямо за дачами.

Гордеи покрутил корень в земле, все глубже пальцами забирал и вертел, тянул и расшатывал, и вот он, теплый, изорванный, липкий от млечного сока.

«Значит, и вырву», — так загадал и вырвал.

Хотел бросить корень в кучу и обернулся вдруг.

На тропке стоял Шабанов, в стареньком картузе, с чемоданчиком, улыбчиво так глядел на сторожа.

— С хорошей погодой, с долгожданными переменами.

— Заходи, — показал Гордей на домик. Под рубахой холодом трепыхнуло. Что-то не по себе стало.

Вокруг сосновый лес, виднелись дачные террасы, залитые по стеклам зеленью. Под склоном река тихая, ясная в лугах и во ржи. А за рекой пионерский лагерь.

Маковым лепестком опадал флаг на мачте. В домике пол грязноватый, пахло лесной сыростью. На столе куски хлеба, редиска завялая, бутылка с водкой. Одно окно прямо на дорогу. Кто подходил к дачам, кто уходил — далеко видать.

— Человек был, — сказал Шабанов улыбчиво. — Все секретное. Двадцать второго сбор на охотничьем месте.

Бывшая сторожка барская. Чай, не забыл?

— А что за срок такой? — спросил Гордей.

— Что-то начинается.

— Что же такое?

— А так понимай, война.

— Неужто! — Гордей замолился, и глаза вороновы округлились, как-то проскулил радостно:- Война, война.

Крепко поставил стаканы. Налил.

— А то что? — в свою очередь спросил Шабанов.

Гордей отмахнулся.

— Она, она. Ишь ты откуда. Она, она. Так ждать было. Вон ты в будке-то на морозе как? Что, бог-то не видел? Она, она.

Выпили в сыром и грязном.

— Чего-то зябко у тебя тут, — сказал Шабанов.

— От земли. Вода под полом, — Гордей поднял за кольцо половицу. На дне ледяном поблескивали бутылки, старый валенок, завязнув, стоял. — А вот сюда хотел от этой жизни во дно уйти, — произнес Гордей. — Ай новость-то, ай перемены! Война, война. Теперь комиссары во дно войдут.

— И ученые, — шепотом добавил Шабанов и показал на дачи. — Бога судят и предают.

Гордей вдруг спохватился, спросил:

— А что за человек был?

— С лица вроде, как тебе сказать, на того барина помолаживает.

— Какого барина? — не торопился с разгадкой Гордеи: сразу чего сказать толку нет.

— А кто может быть-то, а? — Шабанов улыбчиво поваживал глазами. — Был, помнишь, махонький.

Гордей, что-то припоминая, сообразил, взглядом в сальный стакан уперся.

— Того быть не может.

— Чего нет, того быть не может, Гордей Миропыч.

А чего есть, из того и выходит.

— Пропали они. Предал и их иуда Викентий. Не сдержал свои речи былые.

— К признанию велено. Секретного письма слова, князя к признанию!

— Где же он?

— Куда денется. Сапоги чинил у меня. Одному-то плохо, и подметки отлетели, так спотыкался.

— Нюхает. Приглядывается. А унюхает-предаст.

Не верь. Где он?

— Про Пашеньку теперь скажу ему. Явится сам племянничка повидать. Местечко назначим.

— Не поверит.

Шабанов издали показал карточку молодого офицера в немецкой форме.

— Какие повороты! — удивился Гордей. — Откуда же карточка, спросит.

— Его не касается. Придет на свидание. Хитро, а придет. У него больше хода нет. Устал он.

За окном дорога белесая среди елей. Тонко синели колокольчики в траве. Двое вышли.

— Свойки, свойки, — остановил испуг Гордея Шабанов. — Ночью дачи огоньком — и по адресам, а там по ягодки Князя искали, а он от нас явился.

— Какой князь?

Великий князь. Свет такого не видывал.

В эту же ночь стая начала свой гон, явилась в вяземских лесах, в деревеньках поднимала с постелей своих, распадалась и собиралась на привалах, лесами и оврагами шла навстречу войне, искупалась в Днепре, что на заре тихо дымился красными чашами омутов в рассветных молочных лугах, скрылась.

На границе, как и всюду в эту пору, по лугам спели травы, кущами цвели ромашки и клевера, золотисто-белые нивянки, сурепки с медом желтых цветов, колокольчики в синих и голубых брызгах, костры искристо-красных гвоздик горели по сухим буграм. С хрустальными отсветами проскальзывал ветер по этому раздолью, и травы, кланяясь, роднились пыльцой, чтоб после красных дней своих, когда с ненастьем поникнет все, осталось на земле семя, таящее чудесную сказку о том, что было и что вновь воскреснет.

А эта весна кончалась. Еще одна ночь, и на свою межу выйдет лето. Его рассвет не забудут.

Накануне днем солнце долго не смиряло свой жар, и воздух, накаленный от зноя, заваривал на горизонте грозу фиолетовым маревом.

Но все подвластно времени, и даже солнце не в силах продлить день, клонилось на западный край — к польским полям в железных сетях колючей проволоки на кольях.

А дальше хутора понуро глядели на свет из немецкого ига. Оттуда, из-за реки, угрюмо стелился гул. Затихал.

И снова мрачнел над полями.

Война давно кралась к нам, была совсем близкой — прнтаенно глянула из-за Буга, смекнула что-то и скрылась за горьким простором поверженной Польши.

Запылала вновь, казалось, далеко от нас — в глубинах Европы.