Виктор Ревунов - Холмы России

Митя встал, снял пилотку и попрощался, Дементий Федорович остановил его.

— Я тебя выслушал. Выслушай и ты меня.

Митя сел.

За короткий день под невысоким солнцем земля не согревалась, и лишь отпускал зной, как сразу потягивало прохладой — сырость студила теплые очажки аниса и запросевших метляков. Осока заклонилась, зашумела.

«В хате сейчас хорошо», — подумал Митя, но представил Феню в другой, стремновской, избе, и желание его заскорбело: как в почерневшем перелеске, пламенела надежда кленовыми листьями и слетала на ветреном холоду.

— Ты сказал о своей душе, Митя, — начал Дементий Федорович. — Но ведь душа-то любовью, ненавистью, верой, памятью — с людьми связана, с родными, с их могилами, с женой. И с моей твоя душа связана, скажу прямо, суровой ответственностью, и с желавинским наше сплелось, изнуряясь. Не забыл отцову березу? Она из скрытого. Ты растратил двадцать тысяч. С чего это? И на что?

— Это мое, личное, — отверг вопрос Митя.

— Так вот, отвечаю и я.

— Не перекладываю, — ответил Митя.

— По истории получается.

Дементий Федорович, не простившись, отчуждая сь, шел среди залитых осенним вином папоротников.

Митя постоял, громко сказал вслед:

— Никого не касается! — и вдруг бегом нагнал Дементия Федоровича, как ослепленный, прошептал: — Я ползучим дорогое спасал.

Как бродом, гребся Митя через осоку. В лесу, на делянках верстами, по черничникам и багульникам, чинилось, чистилось и чеканилось войско.

Митя остановился. Поглядел в заплывшее небо и в землю.

В моховитой изумрудной чаше на своем дне стояла березка, белый ствол ее повязан краснобусой брусникой.

«Красота чистая, смирная. Судьба не пропасть — не пропадешь. А валишься без проклятий, — он погладил платок зеленой листвы. — Так, любушка? Будет совсем другое».

В задумчивости стоял солдат.

Под рогом корня песок ситечком — процеживал воду из глубины, проваливался в трещины и снова выстреливался из родникового дульца — будто дробью разрывало землю.

«А как же ты?»-слезами вспомнил отца раздетого замерзшего.

Стройков встретил на дороге Дементия Федоровича, Остановили коней.

— А я к вам. Разговаривали с Митькой?

— Любовь к какой-то женщине, — ответил Дементий Федорович.

— Может быть, в глухоте его только одна. Серафима.

— Зачем все это?

— Какого-то жильца на время к Дарье Малаховой подселить. Знакомого.

— Митю?

Стройков отвернулся.

— Кто такой Пармен Лазухин?

— Друг моего сына. Но он же погибнет там.

— Как же быть на войне?

Война стонала и жгла на передовых минометным и артиллерийским полымем, пулеметами укладывала атаки рвущихся на рожон мужиков в гимнастерках — в зеленых рубахах, чуть строже немецкие мундиры — солонели от пота и крови в палящем лете, уже заходившем моложистым закатом за печные пожарищные трубы, за оборванные обгорелые города, острашенные виселицами.

Жизнь, как наваждение, как молния, неудержима и неоглядна: тот же блеск мгновением осветит путника на дороге, женские глаза в окне, храм и, отсветом, будто зеркалом, отразит другое из бесконечного, неведомого, откуда приходит время и уходит в века, а день все новый рассветает алой зарей, и страсть любви от сотворения человеческого горит все тем же огнем в багульнике лесном, в нищей хижине, во дворце хрустальном — потрясения и катастрофы тысячелетий не угасили ее.

Сергей сидел на госпитальной скамейке во дворе.

Толсто забинтована потяжелевшая от неподвижности нога. Рядом — мать.

Полина Петровна приехала на фронтовой машине за медикаментами в Москву.

В гимнастерке, загорелая, как литой, сплетенный пучок волос на затылке, накренилась пилотка к бровям.

— Я все удивляюсь, как ты на фронте попал ко мне.

Гляжу на рану и вдруг слышу твой голос. Бывает же такое, — вспомнила Полина Петровна и улыбнулась. — Какое-то счастье.

— Будто и не я был. Так, одной минутой поразило и исчезло.

— Ты пережил много.

— Мама! Да я совсем забыл. Письмо же от дяди Родиона!

Сергей достал из кармана пижамы конверт с зеленой колосистой маркой.

Полина Петровна развернула червленный красными буквами. лист.

«Сережа!

С новостью, дорогой. Отец в наших ельничках.

Как я рад!

Вот еще: насчет ключика под дверью. Гляди, гость какой. А то простота наша, да и беда: словно дети малые перед обманом.

Выздоравливай. Проворней ложкой в каше ворочай.

Каша проворных любит: силу дает.

Победе немецкой не верь. Заблуждение ума ихнего.

Полина Петровна вернула письмо сыну.

— Значит, под Ельней, — сказала она. — Мы выходили из окружения южнее. Как же дерутся наши мужики! Что-то непостижимое. Потом проходит. Значит, он там.

— Дядя Родион о чем-то предупреждает.

— Просто надо быть осторожнее, — спокойно ответила Полина Петровна.

— Предупреждает о каком-то госте.

— Видимо, что-то слышал. Брат сказал бы яснее.

А ключ домоуправу оставим.

— Отец проглядел врага и поплатился. Не знаем и сейчас.

— Ну, все обошлось. Успокойся.

— Корни остались. И почему ненависть к отцу? Ты росла рядом с Желавиным, знаешь его.

Не эта бы история, и прошел бы Желавин где-то в отдалении, опустив голову, будто и одинокий, скрылся бы за лужайкой под соснами, где когда-то девичье сердце встрепенулось перед юношей в краснозвездном шлеме — добрый витязь в заревых папоротниках улыбнулся ей.

Стал мужем. Но другой вслед уходящим зорко поглядел.

— Помнишь, как-то приехали к дяде Родиону погостить. Десять лет тебе было… А мне… двадцать восемь, — удивилась Полина Петровна той поре, когда молодость казалась вечной. — Ты на берегу с удочкой стоял, а я за кустом, в тени. Он подошел, меня не заметил и сказал: «С мамкой одни приехали? Вот и хорошо. Да не залейся».

— Он все уловил.

— Я жалела потом, что мы ездили туда. — И, помолчав, Полина Петровна добавила:-Какое-то зло заметило нас. Вот и все, — отвела разговор подальше от постигшего и уже конченного. — А кто такая Палаша? Ты в бреду повторял это имя.

Что-то ее, девичье, и молодое отцовское проглянуло в глазах сына.

— Она скрывала меня.

— Раненого?

— Да… Потом Федор Невидов тащил меня. Он плох, мама. Мне писал дядя Родион. Пострадал из-за меня.

Как искупить мне его страдание, мама?

Он опустил голову, слезы полились из его глаз.

— Сережа, ты полежи. Слаб совсем. Я провожу тебя.

— Не надо. Иди. У тебя же дела. Ты еще зайдешь?

— Конечно.

Она поцеловала его, еще раз взглянула ему в глаза, будто хотела что-то сказать, но лишь тронула его голову и, быстро и крепко пожав его руку, попрощалась.

Походил Сергей на костылях по двору, устал. Сел на скамейку у ворот.