Виктор Ревунов - Холмы России

Появляется петушок. Кукарекай, ходи вокруг курочки, если на то пошло. Но курочка бежит со двора. Разве побежала бы от хорошего петушка? Сынок Елагина.

Знаете его.

— Дементия Федоровича знаю. Сына — нет.

— Тут… Долго рассказывать. Вот я с вами сижу, разговариваю. Даже рад, что пришли. А с ним? Я для него какой-то осколок. Допустим, но куда же мне деваться? Да и не отступлю. Я заслужил пядь на своей земле. У меня свои мнения, свои взгляды на жизнь сообразно опыту. Имею я право на это? Надо считаться.

После сеанса в кино думают, что являются на свет пророки истины и правды, капризно отодвигают дома тарелочку с пирожками. Он любит с изюмом, а с клюквой ему не нравятся. Я не обижал. А глазами так и косит.

Петушок задиристый. Напыженное воображение. Приди сейчас моя дочь и покажи на вас. Да, да — на вас. «Папа, я люблю его». Благословлю. Десять внуков на горбу понесу.

Стройков засмеялся.

— План какой!

— Под силу. Я на барже кули таскал, вон на Москве-реке, и учился. А вы и в семьдесят будете таким. Пахарь и воин. Не отходя от плуга, одной рукой любого рыцаря в латах об землю шмякнете-душа из него вон!

— Вот бы Глафира моя послушала, — с некоторым удивлением произнес Стройков.

— Он перебрался через реку, раненный, под обстрелом, и вынес знамя. Это я слышал, — продолжал Николай Ильич. — Удача — не всегда плод личных качеств и длительного напряжения на пути к цели, но также стечение случайных обстоятельств. Но как бы там ни было, медаль заслужил. А дочь бежит. Оказывается, в какой-то деревеньке осталась милая. Дело его. Но, как видите, чужое прикоснулось к нашей семье. В дочке проснулась баба, помешанная ревностью. Вот почти подошли к мотивам, из-за которых вы и приехали… Вы ешьте. Ведь с дороги.

— Благодарю. Нас тут никто не услышит? — спросил Стройков.

— Кому нужно? А впрочем, — Николай Ильич поднялся, закрыл дверь на цепь. — Я, признаться, сперва испугался.

— И я. Бежать хотел. Такая цепь грохнула, как в тюрьме.

— От тюрьмы не убежишь.

— А в песнях вот бегают. Цепь-то вроде как историческая.

— На белокаменных раскопках подобрал. Сам и приделал. Мастера ковали. За искусство цепу набасляли.

Всему рост от ума и умения. Без этой вершинки не будет елочки — раскосматится. Повесил: спокойнее. В суде работаю. Одного обрадуешь, а другой — предстал.

Чем мельче дело, тем злее взгляды встречают и провожают. Но не опасны. Матерые есть. Думаешь, его и в живых давно нет, а он явился. Сядет под окно и селедку жрет, разговаривает: «Сейчас я об твои волосики ручки вытру». Вот и поспи без цепи и решеток. По грядке у окна вижу, бывают следы. Но как же служить закону, если бояться?.. Так вы из-под Смоленска? Говорят, все сгорело?

— Прах!

— Были там?

— Не был, а видел. Зной, пожары. Воздух-то какой? Раскалило. Не дыхнешь. Марево. Среди бела дня разбудили меня — придремнул. Вскочил. Глазам не поверил.

Прямо над елками, в отдалении, будто бы черная долина и холмы смеркается и яснит. Развалины, дым. Гляжу, гляжу, мостовая под горку и речка кровяная. Не пойму никак. Тут сказал кто-то, не то стукнуло вдруг: Смоленск! Мираж, значит. Медленно так за елки и ушло, сквозь куда-то. А держится еще в отблеске, как бы храм.

Рваный, опозоренный под крестом, и будто качнуло над всем светом сюда, в нашу сторону — крест мечом подает.

Николай Ильич потрясение глядел на Стройкова.

— Как… как?.. «Крест мечом подает»? Вон вы, молодой, а в голове есть. Это что ж, явление?

— Да храм и был. Дрались впритык. А немцы по нему определяли, куда бомбы бросать. Ориентир. Потому-то и уцелел.

— Собор Успения. Воздвигнут в память о героической обороне города в начале семнадцатого века. Смоляне бились с войском короля Сигизмунда. С лучшим в то время войском в Европе. Смоленское «сидение» — пли осада, длилась двадцать месяцев. Когда враги наконец ворвались, последние защитники укрылись в церкви. Бросили факел в пороховой погреб и погибли все: копны, женщины, старики, дети. Их было три тысячи.

Предпочли смерть поруганию и плену. Вот что говорится в «летописи: «От страшного взрыва, грома и треска неприятель оцепенел, забыв на время свою победу и с ужасом, видя весь город в огне, в который жители бросали все, что имели, драгоценности, и сами с женами бросались, чтобы оставить неприятелю только пепел»… На том месте и воздвигнут собор. Словно взрыв в резких сверкающих лучах вознесся высоко, и кресты под небом, как вершина величия духа народа. Этому собору цены нет. Сокровище! Что-то хотели сказать?

— Слушаю. А перебивать отец отучил.

— Каким же образом?

— Как-то встрял в разговор за столом. Ложку отец облизал да… Звезды у меня из глаз.

— Вот, вот. Учили уму, не баловали. Ешь! — Николай Ильич пододвинул гостю тарелочку с ветчиной. — Мы много говорили о войне, на случай готовили наше сознание к принятию столь ужасной трагедии. Но я никогда не думал не верил всерьез, что война станет действительностью. Немцы хотят закончить ее к осени взятием Москвы.

— Пугают, — сказал Стройков.

— Зачем же утешение? Разумнее спросить у судьбы, что будет с нами? Что будет? — повторил Николай Ильич, усиливая чувство отчаяния неизвестностью. — Говорю о всех и о себе, о своей семье, о том, что мне дорого духом привычного и родного. Что будет? Голодное скитание, когда никто не сможет дать даже корку хлеба, мор и смерть в канавах? Конец народа? Из такого осознания является бесстрашная идея спасения. Не падение, а вознесение-необъяснимая черта, которая как бы загорается над тьмою и поражает вот уже тысячу лет.

— Нераскрытое преступление рождает множество догадок, слухов и подозрений. Я сказал бы, идет стихийный судебный процесс, в котором, помимо молвы, неизбежно и наказание, как кара судьбы, — говорил Николай Ильич. — Война — также стихийный судебный процесс, где свои приговоры и казни, доказательства правды и лжи, страдания и слезы неповинных, молящих о возмездии. Суд всечеловеческого смятения, следующего из нераскрытого преступления в мировой истории.

— Какое же преступление? — спросил Стройков.

— А вы знаете, что за преступление в вашей местной истории? Можете вы мне сказать?

— Докопаемся, — ответил Стройков.

— А дадут ли вам слишком-то докопаться? Ковыряйте, да глядите, чтоб самого… Вы, я скажу, чуть ли не взяли все дело Дементия Федоровича.

— Мое дело Митька Жигарев.

— Стоит только начать, как явится и окольное. И в то же время нельзя оставить. В природе нет ничего, что давалось бы без борьбы. Там, где ее нет, там идет распад мертвого.

— Значит, благо и война? Тоже борьба.

— Я не говорю, что борьба благо. Я говорю, что без нее жизнь не состоится. А теперь про злополучный хуторской топор, — от рассуждений перешел к делу Николай Ильич. — Признание в убийстве не дает права для обвинения до того, пока не будут представлены доказательства и неопровержимые улики в совершенном преступлении. Далее дело суда разобраться в достоверности фактов, свидетельств, а также и мотивов, толкнувших па преступление. Сколько их от струн и ладов одной лишь души! Любовь, тоска, взгляд женский. Где самая суть? Из чего созрел плод кровавый? Тысячи корешков, и каждый корешок растворил частицу самой сути. Как случилось, почему? Винят среду, семью, друзей. А казалось бы требовалось самое малое: уважать закон.