Виктор Ревунов - Холмы России

— Что думал? — торопливо гнал его Стройков, чтоб не опомнился, не встал Митя: надо было быть жестоким, не упустить бы уже близкое его признание. Живо отвечать!.. Что думал?

— Что он убил.

— Отец?

— Да… Когда уж замерз он, так я подумал, страхом страшнее смерти его к той березе загнало.

— А за что убил?

— Не знаю.

— За часики? Часики на руке были. Часики с убитого снял.

Митя вскочил с табуретки.

— Врешь!

— А ты откуда знаешь?

— Врешь!

— Может, вдвоем и убили? — со злостью сказал Стройкой, боясь, что сейчас самый момент упустит.

— Не за часики, а за меня.

— Почему за тебя?

— Блокнот Желавина на бережку нашли. Там на меня кляуза была… И не только на меня…

— А где блокнот?

— В печке сожгли. Вот и все… Только часики отец не взял бы. Это ты зря.

— Жизнь загубил, а то какие-то часики.

— Подлеца убил.

— Попридержи язык: разошелся.

— Я тогда и подумал, про колун-то и спросил у отца.

Вижу, нет колуна. Вовсе и не нужен он мне был порог подровнять. Заподозрил неладное. Да только не верил, а думал так, отец убил. Самое ты мое затаенное из души вынул.

— Червяк!

— А червяку-то поверил! — с какой-то отчаянной дерзостью сказал Митя.

Глаза его с расширившимися люто зрачками мерцнули по-волчьи: хоть пропасть, а поторжествовать своим презрением к страхам, которые сулили ему его слова.

В утро праздника, казалось, вступило в мир само добро с красным солнцем. Под синим небом, как на зеленом острове, расстилались снега скатертей на столах, выставленных в сады и в тень лип за дворами.

Тихо на току, ни души в полях.

Все наряжались и готовились к встрече гостей, спешивших на праздник по близким и дальним дорогам: тещи, зятья, кумовья, свояки, невестки — все, кто хоть чуть роднился с хутором и знался дружбой, шли и мчались сюда, Когда-то из села за рекой доносился от церквушки звон колоколов. Давно уж молчит ее колоколенка: нет больше певуче-ясных, с быстрой просеребью в отзвоне колоколов и с буревым гулом в замрачневшей меди большого колокола; лишь зазвончик остался. Привесили его на ветлу; небольшой, тонкоголосый, прежде начинал благовест, а теперь по зорям будил на работу.

Но вот зазвонил, зазвонил, сзывая всех на праздник. Отдавался звон из лесов, казалось, и там трезвонили колокола.

Звонила тетка Фени — Анфиса.

— А что ему на радостях наших молчать! — кричала она, распаленная этим звоном, и все смеялись. Вот бедовая!

Одной из первых она и пришла на хутор. Кумачовая кофта на ней, новые ботинки. Надела их перед хутором: берегла московские ботинки, такие тут не найдешь, желтые, на каблучке с высоткой.

— С праздником тебя, — войдя в избу племянницы, сказала Анфиса и поцеловала Феню. — С успением, ягодка ты моя горькая.

— Хоть на праздник-то помолчите, тетя. Тошно от всех этих разговоров.

— Не с разговорами, а с жалью к тебе.

— И жаль не нужна мне.

Анфиса села на лавку, притронулась платком к и; а зам.

— Загубили жизнь два этих ирода. Праздники у людей, веселье, а наше веселье горем засушено. Ни мужа, ни хозяина, семья, как колосок, осыпалась. Сгореть бы ему, окаянному, соломкой быстрой.

— Помедленнее бы надо.

— Хоть как, а чтоб глаза его не видели, мучителя этого и убийцу.

— Не убийца он.

— Ты больше людей знаешь.

— Знаю.

— А коли знаешь, то и помолчи, надсмейся над ним.

Надсмейся, золотко ты мое… Что знаешь-то? — притаенным голосом спросила Анфиса.

— Мне тоже тюрьма будет, как скажу.

Анфиса к двери подкралась и приоткрыла ее. Никого нет.

— Ошалела ты, девка, про такое говорить.

— Все надо испытать в жизни, тетя, — посмеиваясь над испугом тетки, сказала Феня.

— Радостное надо испытать и попить из хрусталя, как люди есть радуются и испивают лилси жизни на бархатах дорогих… Так что знаешь-то, скажи?

— Ничего. Пошутила. Праздник!!. Настроение веселое, вот и пошутила.

— Гляди, не дошутись, а то за такие слова и двери своей не сыщешь, как запишут.

— Да пошутила же, говорю.

Феня со смехом дунула в утюг, искры посыпались.

Стала гладить кофту.

Праздновать собирались с соседями. Хотел Кирьян куда-либо закатить с ней на Угру, да разве уйдешь из дома от гостей и веселья.

Съезжались гости к Стремновым, садились с хозяевами по своим застольям. Пока так, а потом все смешаются с соседями.

Пришел и Родион Петрович с женой Юлией.

— Милости просим, гостюшки дорогие, — с поклоном встретили их Никанор и Гордеевна и проводили к столам.

— Хлеб-соль вам, — сказал Родион Петрович хозяевам.

— Спасибо… Просим вас к застолью нашему. Чем богаты, тем и рады. Не гневайтесь, что бог послал.

Столы за двором, под липой, где конопляники и крутая тропка к Угре с отраженными глубинами тихой синевы.

Приехали на тележках лесники с женами-друзья и знакомые Никаиора.

Пришел Новосельцев. Двадцать пять верст отмахал.

Все уже и расселись.

На столах все дары здешней земли: ржаной хлеб, сало на тарелках, жареная рыба на двух больших сковородах, огурцы в свежей зелени, соленики обсыпаны лучком, кандюк вкусно пахнет натомленным мясом с чесноком и перчиком. Вьются пчелы, прилетевшие на пиршество — на мед своих ульев, налитый в берестянку, где, угасая в меду, янтарно тускнеет солнце.

В высоте купаются ласточки — последние деньки на родимой сторонке: тревожат их холодные ночи. Пора уж лететь, пора.

«Милые, посидите с нами. Ну, посидите с нами на празднике», — глядела на пролетавших над столом ласточек и звала их Катя.

Она сидела рядом с Кирьяном, с края, чтоб на случаи чего принести и подать гостям.

Напротив — Никанор и Гордеевна. Прижалась к Родиону Петровичу Юлия, маленькая под его плечом.

Новосельцев сидел, опершись локтями о стол.

По другую сторону от Никаиора — сосед его по обходу, лесник Порфирий Игнатьевич с обвислыми широкими плечами, с крупным, как вырубленным из дуба, лицом. Жена его Марья, высокая, плоскогрудая, в белом венчике косынки, только что раздала гостям хлеб, с особой женской уважительностью положила кусок перед Кирьяном: что ни говори, а объездчик — после лесничего первый человек, власть, так сказать, над лесниками.

— А меня и забыла, — смеясь, сказал Порфирий Игнатьевич. — Вот жены! Скорей молодому. А муж и без хлеба обойдется.

Катя сейчас же положила перед Порфирнем Игнатьевичем хлеб.

— Самый большой вам, горбушечку, дядя Порфирий.

— Вот и тебя молоденькая уважила, — заметила Марья.

— Продавали бы годики по рублю за штуку. Накупил бы на всю получку. С таким запасом такие вот, как Катюшка, уважали бы не только ломтями, а чем и послаще.

За столом засмеялись.

— Не больно-то на свою получку накупишь, — сказала Марья.

— Сэкономил бы годиков на полета.