Виктор Ревунов - Холмы России

Никанор побрился. Бритва австрийская, с германского фронта привез. Берег ее, нежил на ремне звонкую остринку поблескивающей стали.

Вымылся у родника над Угрой, от которого и отпил с жадностью, и окунул лицо в наполненную водой прорубь сруба. Благодать-то какая: и напоил родник, и освежил, и смыл притаенным дыханием холодка хмельную одурь.

Сегодня у Никанора много работы и по лесу: надо было расчистить старую гарь под осенние посадки.

Никанор положил в кожаную сумку на боку хлеба, тройку огурцов и сала: на весь день отправлялся. Повесил топор в топорню — кольцо сзади на ремне, в которое пропускается топорище, — и взял лопату.

— Домой когда ждать? — спросила его на крыльце Гордеевна. Она собиралась топить печь и щипала косариком лучнцу от сухого березового полена.

— К вечеру возвернусь. В Киреевом лесу буду, — назвал он то место, где должен сегодня работать.

Из леса, с полян тянуло грибной сыростью и шелестом осин с красно затлевшими кое-где листьями: уже разжигала свои холодные костры осень.

В сумрачной синеве — хвоя с зацепившимися сепинками над дорогой. Дорога выбирала места посветлее, уходила от Угры с теснившими ее зарослями ольхи.

Туда сворачивала другая, сенокосная дорога с ровными следами колес в траве. За ольхами — луга, и в самом углу их — дальняя пуня чернеет над береговой кручей.

На эту дорогу Никанор и свернул. Он пришел раньше Стройкова. Сел неподалеку от пуни на впревшую в землю березу, скрытую грядой вереска с кистями лиловых и розовых цветов. Пчелы, прилетевшие с хуторских ульев, уже вились тут.

«Приедет зря», — подумал Никанор о Стройкове. не жалея, что нечего ему сказать. Кто знает что про Желавина? А кто знает, тот не скажет.

Трудно было поверить, что Федор Григорьевич убил.

А если и Митю подозревают, то эта тень ближе к нему, чем к отцу. Это главное Никанор уловил в разговорах.

Но об этом он не хотел говорить Стройкову, потому что и Митю не мог представить убийцей.

Покуривал и думал так Никанор. Поглядывал и на пуню: что-то тянуло к пей взор. И вдруг заметил, что в траве к пуне протоптан след и лозовые прутья над воротами, где проем для воздуха, расплетены с края, видно, кто-то ходил сюда. Кому бы это ходить тут?

Никапор подошел ближе. У бревенчатых ворот с засовом земля со следом. Поднявшись, Никанор встал на засов и заглянул через проем в пуню. Прямо напротив в сене разрыта яма. Что-то краснеется с края… Косынка!

Очень зчакомая. Одна такая рябиновая косынка на хуторе.

«Вот она, Фенька, где логово себе устроила», — подумал Никанор. И не так было важно, с кем устроила, а что она еще вчера сидела за нх столом так тихо, и уважительна была со всеми, и вот, оказывается, какой стыд тут творила.

Все и жизни бывает, и люди творят этот стыд, срываясь в измену, но как-то идет это стороной, когда и ждать от человека нечего. А в ней было и красивое, и гордое, и честное. Вера, что она такая, оказалась обманом, который не возмущал, а угнетал потерей. Не найдешь теперь в встречном ее поклоне, с улыбкой той веры.

Покажется и улыбка опасной, особенно когда сын в доме. И его, чего доброго, заведет в свою яму, где и Федор Григорьевич мертвяком лежит, и Митя с тюремной судьбою, и сама Феня с ними в этой яме, и Желавин…

Желавин там.

Так все представилось вдруг Никанору в тревоге за сына и за свой дом. И эта тревога усилилась сейчас вспомнившимся криком Анфисы на гульбище: «Как сокол с соколицей… Как сокол с соколицей»!

И только теперь Никанор подумал: «С кем?.. Только бы не Кирька».

Из-за кустов со стороны берега верхом показался Стройков.

Поставил коня в тень пуни. Поздоровался с Никанором.

— Голова с праздников не болит? — весело спросил Стройков.

— Уж и забыл про эти праздники.

— Что так?

— А чего без дела про них вспоминать?

— Тоже верно. Ждать нх хорошо.

— А вам по праздникам самая работа…

— У вас тихо всегда. Правда, сейчас громко… Какие новости, Никанор Матвеевич? — спросил Стройков. Угостил Никанора папироской и себе достал из помявшейся красно-желтой пачки. Папиросы дорогие, с золотыми буквами на мундштуке.

— «Пушки», — прочитал Никанор и, заложив папироску за ухо, достал кисет с махоркой. — Ваши, Алексей Иванович, «Пушки», а у меня — вырки глаз, засмеялся Никанор. — Чего люди не придумают!.. А новостей особенно никаких.

— Про не особенные скажи.

— Как сказать? Кто что знает? А кто знает, тот не скажет.

— Кто же помалкивает?

— Так ведь это каждого не просортируешь… Да говорят, Митя сам признался, что Федор Григорьевич убил.

— А что по этому поводу народ говорит? Это очень важно. Какое-нибудь одно словцо, бывает, одно словцо, а чашу-то весом и склонит окончательно.

— Есть такие, что просто вовсе не верят, что Федор Григорьевич убил.

— Кто же это? Мне важно — кто. Что за человек?

— Только вы уж не путайте его, Алексей Иванович.

— Как боимся за правду покой потерять. А ведь правда. Зовем ее, когда себе нужно. А это и не мне нужно, а всем вывести убийцу. Так кто же не верит, что Федор Григорьевич убил?

— Себряков Родион Петрович. Очень горячо возражал.

— Кому?

— Никите Мазлюгину.

— А что Мазлюгин говорил?

— Сказал, что сын родной, Митя, признался: отец, мол, убил. А Родион Петрович сказал, что красота души Федора Григорьевича свидетельница его, что он не убивал.

— Так и сказал?

— Да.

— Интересно. Да красоту-то не вызовешь. И от умиления это все. Человек уважаемый, безусловно, Родион Петрович. Но как бы тебе сказать? Он жизнь с уютного бочка видит, А она вон какая, и с убийствами бывает. Череп трупа, а из черепа мох пророс. Тут не до умиления.

— Добр Родион Петрович и образован… — Хотел еще сказать Никанор, что доброта ближе к человеку, а значит, и видит лучше человека-то, но Стройков перебил его:

— А что ты, Никанор Матвеевич, думаешь?

— Коли вы сами не уверены, так и бросьте все это.

— Убийцу оставить?

— А если вы пз-за этого убийцы невинного погубите и сами, как убийца, станете?

— Я не тороплюсь. Только пока собираю. Чую, что-то должно быть, и рядом где-то. Глядит на меня, а не вижу.

— Вот, вот, — подхватил Никанор. — Может, кто другой глядит. Он-то видит вас, а вы нет. А приблизишься — он из тени и выйдет, как к Желавину вышел.

Стройков постучал по кобуре.

— И встряхнуться не успеет.

— А как вы не успеете?

Но Стройков уже не слушал его.

«А приблизишься — он из тени и выйдет, как к Желавину вышел», повторились ему вдруг слова Никанора. «Вот как выманить можно, — сразу сообразил Стройков и задумался. — Федор Григорьевич не выйдет уже.

А Митя? Митя закрыт. Или кто еще?»

Стройков поднялся, и в этот момент показалось ему, как за кустом мелькнуло что-то белое.