Виктор Ревунов - Холмы России

Было хорошо, свободно и радостно. У входа в парк встреча с мужем. Тут, недалеко. Они погуляют по парку и аллеями среди вековых лип придут домой.

Она посмотрела в мутневшее голубое небо. Вдали, за деревьями, вспыхивали стекла кабин «чертова колеса».

Желавин снял картуз перед ней, поклонился.

— Прости, что беспокою, — рецепт развернул и покривил пальцем в строчку. — Валерьяна тут написано?

— Да, — ответила Полина Петровна.

— Капли, значит? Успокоительные? Если на дню по три ложки пить, то и утопленный исчезнет?

— Его нет. Тебе кажется, — с легкой улыбкой сказала Полина Петровна. Пройдет.

— А прямо как живой, в таком же картузишке, как у меня, и в плаще дорожном. В окошке, в окошке-то вгляжусь, а он и есть, с личика свежий и загорелый.

— Кто? — спросила Полина Петровна.

Желавин шел рядом с ней. На другой бочок забежал.

Чуть вперед выскочил, заглянул в ее глаза, покосившиеся на него.

— Барин, барин, — проговорил и за спиной ее на другой бочок забежал, — Викентий Романович. Помнишь, лихой да статный. Девчонкой ты была, и приметил тебя в избе братца твоего, квасок как-то пил, зубки твои попросил показать. Неужели и сейчас те самые зубки? А все другое… Значит, капли-то пить — покинет, исчезнет лиходей? А то как-оно кажется, а поверю. Кого же тогда в болоте потопили? Или не потопили? Что. тогда? Дементию Федоровичу неприятность. Гляди, и сам в окошко-то мое затхлое постучит да в лесок тихонько с наганчиком. И прежде без промашки бил, а сейчас и вовсе, по старому-то званию офицер, выше барина взял. И ты вон доктор. И братец твой после академии лесничий теперь. Неприятность-то вам зачем?

— О чем ты, Астафий?

— Как в гнилушке лесной, фосфор холодный. Сгноили Астафия.

Полина Петровна остановилась перед входом в парк.

— Мне туда, — показала она па калитку в белых воротах. — Свидание с мужем.

— Вот что. Как в молодые лета. Так, говоришь, в новой квартире уже? А я похлопотать хотел. — Желавин достал из кармана конверт, запечатанный сургучом, перевязанный накрест бечевкой. — Описание заслуг Дементия Федоровича. Как же. Герой. Барина в болоте утопил. Когда — и меня вспомните.

Полина Петровна взглянула на парковую аллею за воротами. У знакомого поворота перед кустами сирени свидание с мужем. Его еще не было.

— Ничего не понимаю, — сказала Полина Петровна Желавину. — Болен ты или ненавистью сгораешь. Может, чем помочь тебе? Что тебе надо? Скажи. Будь ты человеком.

Платье Полины Петровны затрепетало от ветра, волосы всхлыиулн. Она закрыла голову руками и отвернулась, как будто стояла на пороге баньки в конопляниках, поглядывала куда-то. В зрачках пронзались и гасли зеленые крапины от отдаленных полнившихся ив. Желавин в исподлобном взоре держал ее, видп, как среди тумана цветилось платье, принюхиваясь, втягивал с ветерка согретый женским теплом запах. Перевел дыхание тяжело, проговорил:

— Сирень отцвела, а сиренью пахнет. Духи. Тоже капли. Только цветов весенних дурман. Как же Дементий Федорович дозволяет, чтоб жена чужое дурманом возбуждала? Зачем же возбуждать?.. Ведь и валерьянки не станет для успокоения. — Желавин засмеялся: хотел подтвердить смехом, что он пошутил.

— И что же случится? — уже покидая его, простилась вопросом Полина Петровна и услышала вдруг:

— На свидание ко мне придешь. А не придешь…

Она оглянулась. Желавин закрыл глаза конвертом.

— Сгниет Дементий Федорович, — договорил и пошел дальше, вихляя бедрами и плечами, заложив за спину руку с письмом наветным. Па конверте сгусток сургучный, а из сгустка паутиной бечевка посконная.

Дементий Федорович вышел из-за кустов сирени навстречу жене, в командирской гимнастерке, с фуражкой в руке, осветлен сединой, не той, потлевшей поздним холодом, а какая бывает в расцвете лет — пропалит белым полымем, будто след из гроз простремленный.

Она обняла его, погладила его голову, ясную под голубым чистым небом. Он уловил глубинную ее тревогу за лаской кропивших глаз.

— Что с тобой?

— Опять он. Был на приеме, — произнесла она как о неизбавимом.

Дементий Федорович привык к внезапным желавииским набегам, вернее терпел и ждал случая, какого-то случая, от которого сгорит и исчезнет это вязучее, как смола, тягостно прилипшее к семье.

Они пошли вниз под старыми ивами, освежившггмн воздух талой сладкой и горькой влагой листьев с осеребренной подкладкой на нежно-зеленых трепетавших плетях. Слева высокой кручей косогор в репейниках, в колючках чертополоха. На самой вершине домик запахнулся вишневым садом, раскрыта калитка на тропку обрывную.

— И что он? — спросил Демеитпй Федорович про Жславина.

— Какой-то кошмар, — о письме Полина Петровна решила не говорить. Зачем? В желавинском не было конца, и он уже расплачивался за свое. Сердце не лгало. Потрясающие удары его выдавали ужас, вселившийся в здоровое тело с жизнью самого подлеца. Но тревогу не скрыла. — Он что-то задумал против тебя, — предупредила она и, отвернувшись, посмотрела на домик на круче. Кто там Живет? Кто? Окошки в желтых наличниках приласкали ее чужим, кажущимся покоем.

— Что он может? — с вспышкой гнева ответил Дементий Федорович. — Холуи! Изощренный, выученный, хитрый во лжи и притворстве. Так я могу сказать тебе. А другим? Какие основания? Личные, любовные? Иногда мне кажется, что это моя судьба. Не просто отвлеченное, я так и вижу тот луг в гвоздиках и тебя, Поля. Мы стояли у разных берез — он и я. Ты шла ко мне. Я не забуду его взгляд: как жала свои всадил он в меня. И в то же время что-то другое, невидимое. А в сущности, подлое… Зачем он приходил к тебе?

— С ним что-то стряслось. Подавленное состояние, страх. Я слушала его сердце. Он в ужасе, словно помешанный. Говорил что-то про Внкентия Ловягпна, будто навещает — в окно стучит.

— Все ложь. Внкептнй сгнил в болоте. А Желавину надо разнести слух, что бандит жив.

— Зачем?

— Чтоб опорочить меня. Сбить с пути. Давняя охота, знаешь.

— Но что-то стряслось. Без причины не может быть.

Возможно, какие-то чувства, а выхода нет. Выходит, угарное.

— Поля, сколько возможностей дать волю чувствам в хорошем. Свою жену забил, теперь подай Митину. Ходит хам в грязных сапогах по чистому полу. Не оставлять же грязь. Вытирай. Вспомни, как следил у нас, и мы ничего. Как-то неудобно делать замечание.

— Вытерла, и ничего, — сказала Полина Петровна.

— За ним. Это доставляло ему удовольствие… И все-таки в чем-то дело?

Они остановились на набережной. От простора застуденевшей реки порывало холодом. Тяжелые волны хлестали в гранит, захлебывались пеной.

Дементий Федорович надел фуражку, пониже надвинул козырек и опустил голову, окинул взглядом реку, тусклую, как свинец, всюду в красных от заката, быстро исчезавших пятнах.