Виктор Ревунов - Холмы России

Стройков махнул рукой и отпустил поводья.

Дементий Федорович и Родион Петрович долго глядели на дорогу, еще сумрачную среди леса, но за опушкой, где скрылся Стройков, отсвечивало новым железом далекое поле.

— Ну, кое-что понял из разговора, Родион? [нрзб], Желавин-то. И такая ярость во лжи и чего им только надобно, таким людям? — сказал Родион Петрович.

— Я видел их там, таких-то, с холстинкой… на душе. С[нрзб]авят за власть для себя. А Россия давно уж от8д мы зеленые- и прекрасные… Ты спросил вчера, будет ли воина? Не знаю. Но таким тварям она была бы в руку. Такие ждут ее… чтоб ударить в спину.

Рано утром перед домом Родиона Петровича остановилась машина — черная «эмка».

Вышел шофер. бродить 131 здесь? военком Прислал до Вязьмы под.

Возле машины прощались Шофер уже сидел за рулем и ждал сивт^йТ резкий свет зелени с ^янцем и ветерок, доносившии от реки прохладный запах воды. поло^иТв^до^о3^03^^ которая все чего-то забывалпои^я^Ю^0T вышел- убрал в багажник венок лука, принесла Юлия для военкома.

— Дёме лук не нужен, — сказала Юлия, укладывая для него большой каравай хлеба и кусок сала в просоленной холстине.

— Как не нужен? — шутливо возразил Дементий Федорович. — А кондёр? Какой же без лука кондёр? Нет, ты уж заверни мне вон ту, — показал он на огород, вон ту крайнюю грядочку.

Все засмеялись. Пошутил и шофер.

— У нас и бумага на завертку найдется.

— А это вам, — не обидела хозяйка и шофера, и ему положила свернутый шуршастый огненно-золотистый венок.

Шофер поблагодарил Юлию и спросил:

— Злой он у вас или сладкий?

— У нас злой не растет. Только исключительно сладкий, — ответила Юлия.

— Значит, в хозяйку. Будь земля хоть самая рассыпная, а если хозяйка, простите, ведьма, лук у нее мелкий и злющий.

— Как вы сразу характер мой угадали, — посмеялась Юлия и, не ожидая ответа, выслушала пространные разъяснения шофера.

— Я в машине могу ошибиться. Что же касается женского характера, тут уж нет. Тут у меня от совместной жизни с женой-высшие курсы. Считай, без выходных изучаем друг друга. До такой тонкости дошло. Я, например, когда еду домой с получкой, чувствую за десять верст: вышла. Выхожу. Так и есть! Улыбается и спешит ко мне. Конечно, получку ей тут же всю отдаю. Но она с улыбкой — прямо очаровывает, — тихоньхо снимает мою кепку и говорит: «Петя, тебе жарко в твоей кепочке…» — и несет кепочку домой, крепко так прижимает к груди, чтоб оттуда не вывалилась моя припрятанная пятерка. В ботинок спрячу. Так она меня сама дома разует. И опять я без своего капитала остаюсь. После таких курсов женскую душу сквозь вижу.

— А как же насчет пятерок? — спросила Юлия.

— Так я сейчас четверть получки припрятываю и намекаю ей на мотоцикл с коляской.

— Может, на денек останешься? — попробовал уговорить Елагина Родион Петрович. — Баньку бы растопил. Венички, да с медовым парком. Хорошо! А на станцию на коне проводил бы.

— В лесники бы к тебе, Родион!

— В лесах стволы взши-о ведомства.

Дементий Федорович сорвал веточку с куста полыни.

Посеребренная зелень резных листьев, привянув, сухим и горьким запахом напомнит об этой тропке. Бережно укрыл веточку в страничках блокнота.

— Аrtemisia campealis, — назвал Родион ПстроЕ полынь по-латыни.

— Что это значит?

— Полынь равнинная. Название рода Artemisia дано в честь древнегреческой богини Артемиды. Она заботится обо всем, что живет на земле — в лесах и полях. Благословляет и огонек семьи на счастье. И она же карает тех, кто забывает о ее благословении. Потому и горька эта трава, как чья-то жизнь.

Дементий Федорович попросил остановить машину.

Поднялся на пологую высотку со скорбным покоем крестов среди редких сосен. Могилы заросли травой. Оград тут не было — для всех одно. Нет и тропок. Кончались они перед этой высоткой, стороной обходили ее: подальше от печального зова стремилась жизнь. Лишь изредка надломленная являлась, кричала и билась под глухие удары земли, и опять наступала тишина. Сеялось ветром семя, скрывая с годами колосистой травой незабывный холм.

Приютилась к могилам бузина, да земляника вплелась в былье. Расплавленная смола на соснах ладаном пахнет в духоте.

Вот и могила Федора Григорьевича.

Поставленный крест провалился с подтаявшей землей в какую-то дыру, над которой с тех пор, как в зыби, тряслась трава, даже когда кругом было тихо. Митя зарыл эту Дыру, земля снова провалилась и тянула в глубину крест.

Кажется, слышится оттуда не то шёпот, не то стон и плач.

Нс своя смерть, не угомонится: живет слухами и догадками, является в страхах — ищет потерянную где-то правду о себе.

«Вот и встретились, Федор. Здравствуй. Что ж, или Дорог для тебя не было, кроме этой? Чего испугался? Может, мое испугало? Или что-то случилось? Но все равно.

Это ж было, Федор? Можно подумать, перед грязью задрожал. Кто-то виноват, верю. Но сам ты вину продолжил… Прости…»

Дементий Федорович надел фуражку, поправил крест и услышал, как с шорохом посыпалась земля в дыру. Забилась трава над пустотой.

На самом дне с шипением, медленно потекло что-то черное.

«Змея», — отшатнулся Дементий Федорович.

Он уходил с кладбища с суеверным страхом. В могиле над прахом кощунственно билось живое и гадкое, будто давало какой-то знак живым, что к мертвому запала гадина, таилась во тьме с ожиданием, когда чуть ниже опустится крест, и тогда она, оплетая его, голодная и мотая, выползет в траву.

Проехали по булыжным мостовым Вязьмы, мимо гнилого болотца и покосившихся от ветхости заборов, окруженных пропыленными бурьянами.

За зеленым уютом садов и огородов-домики с резными и крашеными ставенками за шторками и занавесками хранили лень зноя.

Затравевшие дворы, гераньки в окнах, глухо закрытые калитки и рядом с ними, у дороги, скамейки под черемухой или сиренью. В этом году сирень щедро цвела, нависала над заборами жемчужными и малиново-голубыми гроздьями.

Группы солдат с винтовками на вокзальной площади, проезжие ждут пересадку. Многие сдут из Москвы в отпуск-в деревню на сенокосный воздух, к речкам и вольному молоку. Сидят и спят на траве, на скамейках сквера и у вокзала — всюду, где есть тень.

На площади Елагин вышел из машины. Шофер достал из багажника гостинец Юлии в дорогу Дементию Федоровичу — сало и каравай хлеба. Каравай сообща запихнули в рюкзак и с трудом стянули узел над выпиравшей горбушкой.

— Честное слово, щит, — заложив руки под лямки, поднял перед грудью рюкзак с караваем Дементий Федорович.

— Да, покрепче щита, как в живот весь войдет, — раздался голос.

Рядом, улыбаясь, стоял Стройкоз.

— Ты чего здесь? — удивился Дементий Федорович.