Тамаз Годердзишвили - Гномики в табачном дыму

— Какой ужас…

— А с тобой что? — обратилась тетя ко мне. — Ты-то почему пропустил уроки?

— Загрипповал…

Она всполошилась, спросила, чем меня лечат, есть ли лекарство.

— Он-то вылечится, а вот… — пробормотала мама.

— Ладно, ладно, — остановила ее тетя. — Завтра ложусь на операцию.

— Что ты говоришь?!

Тетя поспешила уйти, не хотела слушать сочувственных слов.

— Господи, помоги ей! — вздохнула мама.

После операции тетя какое-то время чувствовала себя хорошо, а потом слегла. Опухоль оказалась злокачественной.

Мама ходила как в воду опущенная.

Отец мой не любил навещать больных; особенно страдал при виде больных детей. Но однажды вечером мама сказала ему, отводя глаза:

— Сходи к сестре, просила зайти.

Отец тотчас вышел, хлопнув дверью. Мы с мамой последовали за ним.

Больная тихо лежала в белоснежной постели. Увидев отца, заулыбалась.

— Не забывай о моем сыне… Надеюсь на тебя…

— Брось, что за мысли… — странно непривычным тоном сказал отец.

Тетя подозвала меня к себе, протянула руку.

Я подошел. Она ласково погладила меня по голове.

Ее сына не было возле нее в тот час. Муж нервно шагал по кухне, куря папиросу за папиросой. Лицо у тети было совсем спокойное, и я не понимал, чего все тревожатся.

— Не говорите моему мальчику… — прошептала тетя и… замолкла.

— Уснула, — сказал отец и велел мне выйти.

И в этот миг в комнату вбежал ее сын. Он ошалело огляделся, словно искал помощи, и, зарыдав, уронил голову на грудь моей матери.

В ту ночь я впервые не спал дома. Мать разрешила переночевать у одноклассника.

Не помня себя бежал я к нему — сообщить о смерти, узнать, как он воспримет весть о смерти.

Товарищ мой растерялся, когда я выпалил, задыхаясь от бега и волнения:

— Тетя моя умерла!..

А мать его подошла и назидательно утешила:

— Ничего, сынок, успокойся, так уж заведено — дети растут, взрослые умирают.

Я оторопел. Такое случилось, такое, а она…

— Мать знает, что у нас останешься? — деловито спросила она затем, погладив меня по голове.

Странно, но я сразу, бессознательно уловил разницу: она совсем иначе провела рукой по моей голове, чем тетя, как-то небрежно, даже безразлично, а рука тети была ласковой, нежной. Понимаю: оба раза руку водило сердце матери, но разницу я ощутил. И тогда-то осознал, что обязан до конца дней помнить нежную, последнюю материнскую ласку, которая досталась мне, поскольку рядом не было ее сына.

В нашем классе у всех имелись клички. Позади меня сидел Головастик. Голова у него действительно была великовата, и прозвище напрашивалось само собой. Учился он неважно, правда, по гуманитарным предметам ему иногда и четверки перепадали. Математика давалась с трудом, а химия и физика вообще были выше его разумения. Уроки учил, но не понимал, поэтому зазубривал. Зубрежка требовала огромных усилий, и он занимался с утра до вечера. Мальчишки насмехались, уверяли, что голова у него распухает, как бы не лопнула. А Головастик все худел, худел и даже словно бы уменьшался. Может, поэтому казалось, что голова у него увеличивается? В восьмом классе он долго болел, пропустил две последние четверти, и учителя выставили ему тройки с условием, что он перейдет в другую школу. В другую школу он не перешел. Ему наняли репетитора, и он довольно легко одолел девятый класс.

В десятом классе он опять слег, проболел первое полугодие. Все наши озорные шутки, остроты и даже скетчи, который мы разыгрывали с появлением нового учителя, были связаны с Головастиком. И, когда он слег, ребята заскучали.

В зимние каникулы мы навестили его всем классом. С виду он казался здоровым. Мы знали, что у него болит голова, но сам он избегал говорить об этом.

Каникулы кончились, начались занятия. После первого урока дежурный вбежал в класс и сказал:

— Анзор скончался… сегодня утром…

Еле сдерживая рыдания, впервые назвал товарища по имени.

Мы собрали деньги, купили венок.

На похоронах был весь класс. Мать Анзора голосила, отец бился головой о стену.

«Подумать только — у мальчика десять лет была опухоль! — сокрушались соседи. — А родители знали? Знали, понятно».

Десять лет в ожидании смерти…

Через силу учить геометрию, тригонометрию, физику, химию — и ожидать смерть… Спорить с учителями из-за тройки, просить, молить и — ждать смерть…

На кладбище родителей еле оторвали от тела сына. Гроб заколотили, опустили в могилу.

— Бедный… Один-единственный был у родителей… На кой им теперь все их добро, и машина, и дача… Вместе с ним солнце для них померкло. Опустел дом… — скорбно говорили рядом.

— Ребята, бросьте по горсти земли, — прозвучал голос классной руководительницы.

Я захватил горсть влажной темной земли с червяками и бросил на гроб. Потом пошел к могиле тети — она была поблизости.

На могиле лежали белые розы. Где достали зимой такие чудесные розы? Кто позаботился? Наверное, ее невестка — брат мой давно уже обзавелся семьей.

«Опустел дом…»

Нет. Найдется, должен найтись кто-нибудь, кто разделит любовь родителей к сыну, утешит их в горе.

Но, значит, и я могу вдруг умереть?! Я же одних лет с Анзором. В классе соберут деньги, купят венок, похоронят, а на другой день кому-нибудь из ребят поставят двойку. Ну и что, если он хоронил товарища, а вернувшись домой, не мог сесть за уроки…

Я впервые задумался над смертью. Смерть грубо оттеснила в сторону все мои чувства и мысли и прочно заняла место в моем сознании, мысль о ней стала привычной.

В тот день я поздно вернулся домой. Долго бродил по улицам, кажется, весь город исходил. И, только вконец измотавшись, свернул на нашу крутую улицу. Дверь открыл отец. Я очень удивился — он никогда не шел отпирал дверь.

— Дома никого нет?

— Где ты пропадал? — с тревогой спросил отец и бережно погладил меня по плечу своей большой тяжелой рукой.

Отец никогда не ласкал меня — ни раньше, ни потом.

Мать смотрела на нас с порога кухни.

«Опустел дом…»

Вот я стою у твоей могилы, святой для меня человек! Я преклоню колени… Нет, присяду на что-нибудь — ты ведь не терпел чрезмерного выражения чувств. Присяду, побеседую с тобой. Соскучился по твоему голосу, мне так недостает разговоров с тобой…

«Если создаешь что-либо, выкладывай себя всего. Если испытываешь боль, ощущай ее всем существом. Если ты чист душой, ничего не бойся. Думай только о том, что действительно тревожит, а если ничто особенно не тревожит, послушай лучше других, займись другими. Везде и всюду есть люди, которые не устают делать все на благо другим, печься о других. Учись у них, будь одним из них. Надеюсь, понимаешь, за какое берешься дело? Ты должен показывать людям самое главное в тебе и быть чистым, безупречным — по тебе будут равняться!»