Григорий Федосеев - Мы идeм по Восточному Саяну

Над горами сгущался сизый сумрак вечера. Побагровели тучи. По Кизиру расползался туман, щедро разливал прохладу.

Костер давно догорел и, распавшись на угли, угасал. Все переговорили. Завтра выступаем.

— Ну, а ежели Мошков не подбросит продуктов, тогда что делать будем? С Кинзилюка, поди, далеко до Жилухи? — спросил Курсинов, самый старейший из рабочих, повернув в мою сторону суровое лицо, изъеденное комарами.

Товарищи насторожились. Наступило тягостное молчание. Этот вопрос мучил всех, в том числе и меня. Я верил Мошкову в его преданность делу, в его честность, но я не мог заглянуть вперед и на минуту времени. Мы должны были ко всему подготовиться, а самое главное не потерять надежду, которая еще жила в людях.

— Не может быть, чтобы Мошков забыл про клятву. Он коммунист, с него спросят, — ответил я, стараясь придать своему голосу наибольшую уверенность. — При всех случаях наш путь в жилуху лежит только через вершину Кинзилюка. Туда и пойдем. Сейчас еще рано давать оценку этому решению, как и равно сомневаться в успехе этого предприятия. В нашем распоряжении неделя, будем верить, что все обойдется благополучно.

— Живой о живом думает. Это правда, как и то, что все мы ослабли, и уже — не работники. Вот я и спрашиваю, что делать будем, если Мошков подведет. Пантелея знаю лучше всех, вместе росли, хваткий он мужик, а руки могут оказаться короткими: либо самолета не дадут, либо погода подведет. Не лучше ли нам сейчас бросить часть груза на устье, освободить под верх лошадей шесть, а потом приехать за ним: легче будет идти, — продолжал Курсинов при общем молчании.

— Это дельное предложение, Александр, так и сделаем. И уж, если Мошков не прилетит, тогда бросим все на Кинзилюке до следующего года и верхами будем пробираться в Жилуху. Как видите, не такое уж безнадежное наше положение, — сказал я и сам почувствовал облегчение.

— Закуривай, Шейсран, чего зажурился, — послышался голос Лебедева.

Он достал из-за голенища кисет, расшитый ярким узором, стал крутить цыгарку. Люди оживились, вспыхнули подсунутые в огонь головешки. В просветах облаков теплилось небо.

Дежурил Алексей. Он помыл посуду, сходил на реку за водой и ушел к лошадям. Палатка была открыта, легкий ветерок временами надувал ее приятной прохладой и безмолвием ночи. На землю текли бледные лучи разгоревшихся звезд. В полумраке сказочная картина: в лесу, вокруг костра танцевали черные силуэты, их тени бесшумно скользили по колоннам стволов гигантских деревьев, ложились на истоптанную траву, куда-то убегали, возвращались, падали на палатку и исчезали, чтобы снова начать свою пляску. Вдруг оттуда, где, забавляя ночь, играл колокольчик, донесся грустный мотив — это Алексей играл на губной гармошке. Видно вспомнилось ему, что где-то далеко, далеко, куда бежал притомившийся Кизир, в маленькой кроватке спит сын, а рядом Груня — ласковая, желанная. Вспомнилось и защемило сердце, да некуда податься. Выручила гармошка — с ней легче грустится.

Никто не спал. У каждого гармоника пробудила свои тайные думы, нахлынули воспоминания. Все, что было оставлено позади: семья, друзья, уют, городская суета, вдруг вывернулось глыбой и заслонило действительность. По-детски захотелось передышки и маленького кусочка хлеба, хотя бы черствого, но хлеба. В открытую палатку просачивался запах пригорелой корки. Не было сил сопротивляться соблазну. Я встал, плеснул в лицо горсть холодной воды и снова улегся.

Вдруг протяжный свист и кто-то отчаянно крикнул:

— Перестань, слышишь, Алексей, перестань.

Гармонь смолкла. Лежавший рядом Прокопий облегченно вздохнул, и ночь звездная, безмятежно пленила тайгу.

23 июня свернули лагерь. На месте стоянки остался лабаз с небольшим грузом, а освободившиеся лошади были переданы более слабым товарищам. Река Кинзилюк при устье образует широкий залесенный проход, им мы и воспользовались. Караван вышел на звериную тропу, миновал серный источник и углубился в суровое ущелье, прикрытое могучей саянской тайгою. Справа, теперь провожая нас, высился толстенный Кинзилюкский голец. Черные сырые склоны, ступеньками спадающие к основанию, придавали ему все тот же мрачный вид.

Чем дальше мы продвигались по Кинзилюку, тем живописнее становилась долина. Она то сужалась, и над нами нависали скалы, то вдруг горы отступали, долина расширялась, и мы попадали в молчаливую тайгу, где плотный зеленый свод из ветвей столетних деревьев создает постоянную дневную тень. Всюду сумрачно, и только длинные клочья лишайника украшают своею сединою темный фон леса. Под ногами гигантский папоротник, а в воздухе сырость и запах гниющих деревьев. Мы старались, как можно скорее, пересечь эту чащу и обрадовались вдруг показавшемуся впереди просвету.

Ночевать остановились на лесной лужайке у ключа. Отпущенные лошади долго катались по траве, затем стали кормиться, только жеребенок улегся у палаток, а Бурка и Рыжка сторожили его.

С тех пор как он появился на свет, жизнь табуна несколько изменилась. Кони стали проявлять родительскую заботу о малыше. Пожалуй, мать меньше беспокоилась о нем, чем другие. Стоило только на минуту остановиться каравану, как Горбач и Санчо начинали ржать и ломали строй, ища жеребенка. Мы наблюдали такие картины: жеребенок ляжет отдохнуть, мать Гнедушка отойдет к другим лошадям, а Бурка останется возле него. Жеребенок проголодается и поднимет крик, разыскивая мать, и вдруг все лошади бросятся к нему, окружат и начнут непонятными звуками выражать свое беспокойство. Больше всех этому радовался Самбуев. У него только и разговору было о Воронке, — так назвал он жеребенка.

Вечерело быстро. Дым костра, поднимаясь над лесом, грязнил небо. Природа, как бы притомившись, засыпала в сладостном покое. Сон сковывал глаза уставших людей, и скоро в лагере все угомонилось. Темная звездная ночь прикрыла ущелье.

В поздний час, когда над рекою навис туман, а густая роса посеребрила траву, Левка и Черня подняли лай. Мы вскочили и, не зная, в чем дело, столпились у костра. Собаки, пытаясь сорваться со свор, бросились по направлению к дальнему углу поляны. Оттуда же доносился дружный бег табуна.

— Воронко!.. Воронко!.. — крикнул Самбуев, исчезая в темноте. За ним, заряжая на ходу бердану, бросился Прокопий. Трофим Васильевич отпустил собак.

— Улю-лю… Бери его!.. — доносился голос Прокопия.

А у огня появился жеребенок. Он был весь в крови. Лошади, обступив его, еще больше храпели. Теперь к голосу Прокопия присоединился и голос Самбуева. Мы с Лебедевым бросились на помощь. В темноте трудно было понять, что творилось. Собаки и какое-то черное животное катались по траве. Тогда Лебедев содрал с березы кору и, свернув трубочкой, зажег ее. Яркий факел осветил угол поляны. На траве лежала, сваленная собаками, крупная росомаха. Справа сопел Левка, впившись зубами в горло зверю, а Черня с другой стороны, упираясь передними лапами в бок росомахи, рвал ей грудь.