Григорий Федосеев - По Восточному Саяну

За перекатом нас ждала передышка, ленивая зыбь и все та же непроницаемая темнота. Вдруг по тучам хлестнула молния, на миг осветив вершины стрельчатых елей, нос лодки и каменистое дно реки. Оглушительные разряды грома потрясли землю и будто чья-то невидимая рука пронизала острием ножа все тело. Стало не по себе от наступившей тишины. Но вот снова огненный пунктир взрыл тучи. Над головами с грохотом ломался невидимый свод неба, и словно из образовавшихся прорезей хлынули потоки холодного дождя. Нам ничего не оставалось, как подставить ему сгорбленные спины. А в ряжевке все гуще и сильнее плескались хариусы.

Дождь скоро поредел, но тучи набирали силы. Стало так темно, что я не видел самого себя и, если бы не шум надвигающейся шиверы, можно было поверить, что нас несет в бездонное пространство.

— Ишь ревет, как бы не захлестнуло, держитесь, — крикнул тревожным голосом Лебедев.

Лодка вздрогнула, нырнула и тяжело подняла нос. Позади затяжно блеснула молния, распахнув мрак ночи и столкнув нас в пасть шиверы. От мигающего света кипела пучина раскаленным серебром. Вдруг веревка от плывущей впереди сети натянулась струной, я упал, но не выпустил конца. Лодка мгновенно повернулась носом навстречу волнам и замерла. В лицо ударило колючей струей.

— Задев! — вырвалось из моих уст.

Ряжевка зацепилась тетивой за камень, и, чтобы удержаться на волне, нужна была геркулесовская сила. От напряжения у меня онемели руки. Вода хлынула через борт. Небо рушило на реку чудовищные раскаты грома. «Не удержать», — мелькнуло в голове.

— Крепи конец за лодку, выскакивай, — прорвался голос Лебедева, и я услышал всплески волны, стук шеста о каменистое дно и увидел исчезнувшую тень его.

Невероятными усилиями подтягиваю нос уже на половину затопленной лодки, привязываю конец веревки и, не задумываясь, бросаюсь в объятье волн. Меня сбила струя и отбросила вниз. Под ногами путались скользкие валуны. Мигающий свет молнии чертил пологий край берега. Скачу по волнам, падаю, захлебываюсь и все же выбираюсь на мель.

— Ниже спускайся, ниже, — кричит кормовщик брошенной лодки.

Наконец-то выхожу из воды. Выжимаю штаны, телогрейку. Слышу, как у Лебедева стучат челюсти и вырывается протяжный стон.

— Мешок-то с рыбой захватил, волоком по воде вытащил, — сказал он, взваливая мешок на плечи.

А дождь редкий, холодный барабанил по мокрой одежде. Ветер с воем гнул высоченные ели, трещал в чаще, ломая сухостой. Ночную тьму просверлил огонек — то наши, встревоженные непогодой, развели костер. Мы шли к нему. А позади, словно ради шутки, прорезалось звездное небо и из просвета насмешливо глядела на нас полная луна. Опять стало легко и просторно.

Товарищи помогли переодеться. На западе в тучах постукивал гром. Тепло костра вернуло нам бодрость. Кирилл Родионович, распахнув грудь перед пламенем, лукаво косился на меня, но вдруг разразился безудержным смехом.

— Чего это ты вспомнил?

— Вот вам и удовольствие, — сказал он, и новый взрыв смеха разбудил тайгу.

— Ей-богу, хорошо! — возразил я. — Ну что из того, что мы вымокли, искупались, померзли. Человеку необходима такая встряска, когда и мышцы, и нервы, и слух — словом, все, из чего сложен он, работают предельно, в единой связи. Тут-то и вырабатывается умение владеть собою. Хорошо и то, что мы не бросили лодку, не забыли про рыбу и выбрались из шиверы. Чем чаще будет проходить такая встряска, тем больше у нас будет сопротивляемости. Говорю, хорошо! А посмеяться можно, — и я присоединяюсь к общему смеху.

— А что случилось? — послышались голоса.

— Ничего особенного, — ответил, успокоившись, Лебедев. — В шивере ряжевка задела за камень, пришлось привязать к ней лодку и бросить ее, а самим брести.

— А с чего же смеялся? — допытывался кто-то.

— Это уж дело наше, — и Лебедев, взглянув на меня, словно растерялся.

Утром в лагере суета — готовились выступать на Пезинское белогорье. С нами шло под вьюком шесть лошадей и Черня. Пугачева все еще не было. С собой мы уносили недоброе предчувствие и тревогу за судьбу его отряда.

Перебравшись через Кизир и распрощавшись со своими, направились искать ущелье, по которому Березовая речка вырывается из теснины. Километра четыре караван петлял по правобережной равнине, затянутой чащей высокоствольной тайги, пока не показался просвет между раздвинувшихся отрогов. Мы остановились и в поисках прохода разбрелись.

Река, миновав теснину, вдруг прекращает свой бешеный бег, течет устало в густой тени нависших крон берегового хвойного леса. И, как бы не желая слиться с Кизиром, поворачивает на запад вдоль крутых склонов гор.

Издали послышался голос Павла Назаровича, к нему мы все и направились.

— Тропу нашел, ею пойдем, — сказал он, показывая под ноги. На чуть заметной опытному глазу стрежне мы увидели глубоко вдавленные отпечатки копыт маралов. Совсем недавно два зверя пришли нашим направлением. Караван последовал за нами.

Вот и ворота — узкий проход, по которому Березовая вырывается из тисков скал к Кизиру. Тропа немного пробежала по руслу и стала круто взбираться по правому берегу на верх отрога. Я задержался, пораженный грандиозными водопадами, чередующимися почти беспрерывно на протяжении более, чем километр. Река, пропилив себе проход, бешеными скачками летит по дну узкой щели. Она то резко вздымается на скалы, то с жутким стоном низвергается на дно глубоких воронок. Проходы завалены валунами, вода между ними бушует, кипит.

Тропа подвела нас к вторым воротам и затерялась по россыпи.

— Не может быть, чтобы она совсем пропала, — сказал Павел Назарович. — Тут где-то в лощинах попадется.

Лошади, преодолевая крупную россыпь и крутизну гор, били спины, крошили подковами камни, падали, но выбрались наверх. Там, за россыпью, тропа снова попалась на глаза. Обходя препятствия, она проделывала сложные петли, то подводила нас к реке, то тянулась зигзагами по травянистым мысам.

Чем дальше мы продвигались, тем шире становилась долина. Все открытые места там занимают таежные елани, которые поистине не имеют себе равных по красоте. Бесчисленное множество цветов, самых разнообразных по форме и окраске, покрывало эти елани. Травостой на них достигает метровой высоты, а отдельные растения и до двух метров. На более увлажненной почве растения превратились в настоящие заросли, в них с головой прячется конь.

В красочном наряде еланей чаще встречались широколиственные растения, больше из семейств зонтичных, они-то и определяют густоту луга. Дягель, дудник, борщевник, горная сныть в это время уже расцвели и, поднимаясь высоко над общим травяным покровом, украшают его своими крупными зубцеобразными листьями и зонтиками белых и зеленоватых цветов. Местами по еланям растут группами кустарники: ольха, малина, смородина и почти не возвышающаяся над мощным травостоем альпийская жимолость. В кругу этих темнозеленых кустов раскинулись березовые рощи, ласкающие взор белизной своих стволов.