Григорий Федосеев - По Восточному Саяну

— Это, Степа, тебе, — сказал Павел Назарович, подавая Козлову туго набитую чистым самосадом трубку. — Спасибо. Видно, суждено старику еще повидаться со старухой. Нынче ведь уже второй раз тону…

Лебедев с завистью смотрел на Степана. Даже мне, некурящему человеку, и то вдруг захотелось покурить из этой, казавшейся символической трубки. Последняя щепотка табаку была искренне преподнесена Козлову в знак благодарности.

— Зачем вам понадобилось ловить полушубок?

Павел Назарович удивленно посмотрел на меня.

— Да ведь он же казенный, как же…

— А если бы погибли и вы вместе с полушубком, тогда что?

— Раз взялся, так уж нечего рассуждать: если бы да кабы. Что мог, то и спас. А то сказали бы — коня утопил, да еще полушубок казенный… А насчет утонуть, — добавил он, — смерти бояться — в тайгу нечего ходить.

Нам трудно было убедить Павла Назаровича, что такой риск из-за вещи никому не нужен. Но в то же время мы понимали, что дело тут не только в лошади и в казенном полушубке. Зудов не хотел терять авторитета бывалого таежника, боялся показаться старым и бессильным.

Думая о нем, я вспомнил историю о старом таежнике дедушке Сидоре.

В 1936 году, возвращаясь с Охотского побережья, я заехал с Прокопием Днепровским на станцию Харагун, недалеко от Читы. Было это осенью, в середине октября. Мимо дома, где мы остановились, каждое утро шли промышленники с лошадьми, завьюченными туго набитыми мешками, с ружьями, собаками. И вот как-то утром я стоял за воротами и с завистью смотрел на большой караван охотников, пересекавший поселок.

— Чьи будете? — спросил хриплый голос.

На завалинке сидел старик с приподнятой рукой.

— Калашниковы, — ответил кто-то из охотников.

— За Онон?

— За Онон, дедушка, собирайся, догоняй!

Но у старика вдруг упала рука, низко опустилась голова.

Когда лошади прошли и пыль рассеялась, я подошел к нему и присел рядом. Старик плакал, но без слез, тихо всхлипывая. Невыносимо стало жаль его.

На нем была поношенная однорядка, подвязанная ветхим кушаком, на котором висели ножны от охотничьего ножа, а на ногах валенки, покрытые бесчисленными латками.

Глубокие морщины избороздили его лицо. Глаза, маленькие, затянутые молочной мутью, были безжизненны, но в чертах лица сохранилось еще что-то приятное, то, что оставляет природа на лицах у людей, которые долго или в течение всей жизни соприкасаются с нею.

— О чем, дедушка, плачешь? — спросил я наконец.

— А зачем это тебе, ради забавы? — ответил тихий старческий голос.

— Я, дедушка, сейчас видел, как проходили белковщики, и слышал ваш разговор с ними, вот и подошел узнать, какое же горе связывает вас с этими охотниками.

— Ты чей же будешь?

— Нездешний, — ответил я.

— Нездешний… значит, издалека… Мое горе никому не нужное, паря, да и никому не понять его. Был Сидор охотником, тайгу ломал, медведя на рогатину брал, конские вьюки в поняжке носил, и не стало его — сотлел, высох… — И он задумался.

А в это время из переулка показались три человека и две завьюченные лошади; они еще не поравнялись с нами, а уж старик насторожился.

— Охотники? — спросил он меня.

— Да, — ответил я.

— Здравствуй, дедушка Сидор, — произнес подошедший к нам промышленник. — Мы Сахалтуевы, в хребет идем.

— Это Степана-то парни?

— Степана. Разреши нам нынче в твоем зимовье на Усмуне поселиться.

Старик вдруг спохватился, словно что-то вспомнив, закачал головою, как бы в знак согласия, и добавил:

— Смотрите, только не сожгите его. Огня зря не бросайте в тайге, берегите ее от пожара, да не растащите мои капканы-снасти, что на лабазе.

Охотник поблагодарил и скрылся за поворотом улицы. А я смотрел на старика и думал: «Неужели он еще собирается промышлять?»

— Раньше меня, бывало, никто на Усмун не попадал, — продолжал рассказывать все так же тихо дедушка Сидор. — Лучших соболей никто не ловил. На своих солонцах я бил таких пантачей — другим и не снилось. Вот этими ногами не одну тропу проложил по Усмунским хребтам, — и он, отбросив полы однорядки, показал на тонкие, как плети, ноги. — Ты спрашиваешь, какое у меня горе? Силу потерял, ослеп, ноги отказали, а тайгу все не могу забыть. Стоит она передо мною, как живая: с полянами, зимовьями, ловушками — и не освободиться мне от нее никогда. Люди идут в тайгу на промысел, а я сижу тут на завалинке, словно пришитый. И за что такие муки?..

— А сколько вам лет, дедушка? — спросил я после короткого молчания.

— Кажется, недавно, паря, минуло сто.

И вот теперь Павел Назарович напомнил мне дедушку Сидора своею привязанностью к тайге, никогда не гаснущей к ней любовью.

А дождь мелкий, надоедливый шел и шел. По-над рекою медленно проползал в темноту туман. Время от времени в разрывах облаков появлялись ненадолго звезды. В природе приглушенный покой, только порог неуемно ревел в щели, да изредка из недр промокшего леса доносился неодобрительный гул.

Козлов терпеливо дождался конца ужина и только тогда зажег трубку. Курил он жадно, а Лебедев умоляющим взглядом следил за ним.

— Ну, хватит, Степа, нас ведь двое, — просил он.

— Не приставай, сам знаю, когда дать, — и раз за разом затянулся.

Утром прорвалось солнце. Береговые скалы покрылись полосками ржавых подтеков. Земля, камни парились, и тучи снова грозились дождем. Мы с Павлом Назаровичем сразу же ушли вниз по реке искать Карьку, живого или мертвого. Уровень воды в реке поднялся за ночь почти на метр. Русло переполнилось, порог бушевал, страшно было смотреть. Конь, видимо, погиб, и его снесло далеко вниз. Вернулись ни с чем.

Товарищи уже перетащили груз к палатке, перевели на веревках через реку лошадей. Накормив животных, мы свернули лагерь и, сопровождаемые дождем, ушли к вершине Березовой речки. Трава, кустарник, хвоя гнулись под тяжестью влаги, почва до отказа напиталась водою. Лошади грузли. Редела тайга, все больше уступая место луговинам. В невысоком травостое много черемши, красовалась алтайская фиалка, белые цветы троечника, душистый майник. Тропа неизменно сохраняла северное направление и вечером подвела нас к подножью Пезинского белогорья. Там проходит и граница леса, обозначенная толстенными кедрами-одиночками. Мы достигли зоны альпийских лугов, которые здесь перемежаются с полосами карликовой березки, ив, рододендронов.

Пезинское белогорье представляет собою небольшой довольно плоский горный барьер и служит продолжением Манского белогорья. На востоке оно упирается в Канские пикообразные гряды. В складках Пезинского белогорья и в озерах берет начало множество речек, в том числе Пезо, правые истоки Березовой, Тумановка. Главная вершина Пезинского белогорья Зарод, к которой мы стремились, расположена в восточной части белогорья. Под вершиной, с южной стороны, имеется слабо выраженный цирк. В глубине этого цирка лежит продолговатое озеро, из которого вытекает шумливый ключик — исток Березовой речки. На берегу его отряд и разбил свой последний лагерь.