Алексей Иванов - За рекой, за речкой

— Может, и позднее. Хотя… он в разное время случается. Нет, наверно, он самый и есть — бешкунак. Миша! Как по-татарски будет три?

— Я не татарин, — буркнул Миша.

— Да, трикунак. Нас трое, кунаков… Ха-ха-ха…

— Типун вам на язык, Михал Васильч. То говорите, что скоро дома будем, то… Начали за здравие, а кончаете за упокой.

— Да ведь я так, Миша, шучу… — Михаил Васильевич устал мотаться и к радости Верховцева откинулся на спинку своего сиденья.

Все-таки они засели. Дорога уже была сплошь белой, и при включенных фарах езда оказалась рискованней. Миша, видимо, сбился с колеи, машину развернуло поперек дороги.

— Придется толкнуть, — сказал он и, не дожидаясь согласия пассажиров, полез в багажник, вытащив оттуда две пары сапог.

Толкали машину долго, с раскачкой, сторонясь задних колес, из-под которых фонтанами летело месиво из снега и грязи.

Эдуард Николаевич только сейчас ощутил, насколько страшен для человека буран в открытой степи. В кабине, охранявшей его от этого белого ада, было уютно, еще уютней от сознания того, что ты в тепле, а за стеклом такая круговерть, и потому буран не казался опасным. Казалось еще, что он сидит в мягком кресле и смотрит на киноэкран, на котором мелькают страшные картины. Немножко, конечно, страшно, но умом-то понимаешь, что это тебя не касается, что это всего лишь хорошо отснятое кино. А тут вот коснулось: по лицу, враз озябшему, текли струйки воды, шарф выбился из-под воротника, открыв шею, голые руки обжигала железная обшивка кузова, и Эдуард Николаевич ругал себя за то, что, пожалев новые перчатки, оставил их на сиденье.

Но отчаяния не было. Машина мало-помало продвигалась вперед, в этом Эдуард Николаевич видел и свое конкретное участие, и это воодушевляло. Была цель — вытащить машину, чтобы не оставаться здесь на ночь, и было ясно, как ее добиться.

Остаток дороги Эдуард Николаевич ехал в приподнятом настроении, воображая разные картины предстоящей его лекции. То он видел большой зал без единого свободного места, то представлял себя усталым, только к полуночи кончившим отвечать на многочисленные вопросы слушателей, то вдруг за ужином, мирящим двух председателей. Представлялись целые сцены и диалоги, в которых Эдуард Николаевич выступал в главной роли положительного героя.

В селе было куда тише, чем в открытой степи, но снег валил и здесь, все было белым и бесформенным, так что Эдуард Николаевич ничего не успел рассмотреть. За исключением, конечно, Дома культуры. Он еще издали, сквозь пелену снегопада, засверкал большими ярко освещенными стеклами вестибюля, за которыми двигались человеческие фигурки.

— Вот наша гордость, — сказал Михаил Васильевич.

— Да что толку-то, — перебил вдруг Миша. — Село разъехалось — ДК выстроили… Детишек рожать перестали — школу отгрохали… Одно слово — позднее зажигание.

— Ты брось! — рассердился Михаил Васильевич. — Без ДК и школы лучше б, по-твоему, было?

— Да пускай стоят. Мне-то что? Денег только жалко…

— Позднее зажигание, — презрительно повторил слова шофера Михаил Васильевич. — Откуда что берется… Может, наоборот, с перспективой, на вырост.

— Старикам одежду на вырост не шьют, — снова перебил Миша. — Выстроили десятилетку, а она уже два года как восьмилетка.

— Кто ж виноват, голова садовая, что детишек меньше стало? Ты и виноват. Наклепал бы побольше, тогда б и говорил. А то чикнул одного — и в загородку.

— Надо, Михал Васильч, смотреть было, знать, что детей — тово…

— Откуда мне было знать, что ты по ночам спать крепко будешь… — Михаил Васильевич захлопнул дверцу. — Вот и поработай с такими. На-ро-дец!

На дверях Дома культуры висела размокшая, с гуашными подтеками афиша, которая извещала о том, что сегодня, такого-то числа, в 18-00, в помещении ДК будет выступать лектор-международник Э. Н. Маховцев и вокально-инструментальный ансамбль «Позитрон».

Михаил Васильевич сорвал афишу, скомкав, бросил в мусорный ящик.

— Который час? — улыбаясь, спросил Верховцев.

— Без четверти восемь.

— А почему в афишке — 18-00?

— Вы думаете, собрались бы в шесть? — удивился Михаил Васильевич. — Не-е-ет. Наш народ вовремя приходить не умеет.

— Что же, вы всегда так делаете?

— Ну-у, зачем же, Эдуард Николаевич, всегда…

Они разговаривали уже в комнатке за сценой. Не найдя, где помыть руки, испачканные мазутом, когда толкали машину, Эдуард Николаевич оттирал их платком.

— А что за «Позитрон» такой? — снова с улыбкой спросил он председателя сельсовета.

— Сережа! — крикнул в полуоткрытую дверь Михаил Васильевич.

Тотчас, будто только и ждал, когда его позовут, в комнате появился высокий сутулящийся парень.

— Здрасте!

— Это наш комсомольский секретарь, — представил его Михаил Васильевич. — Сережа! Что за «Позитрон» ты придумал?

Парень растерянно замигал.

— Дак, Михал Васильч, это вы сказали, — выдал он председателя сельсовета.

— Из района обещали прислать, — неопределенно сказал Михаил Васильевич, нервно взглянув на часы. — В восемь начнем, Эдуард Николаевич? Если в восемь, то прошу…

— Начнем-начнем, — ответил Верховцев и криво усмехнулся. — Что-то мне в райкоме ничего не говорили, что меня «Позитрон» сопровождать будет…

Михаил Васильевич делал вид, что ждет конца фразы. Но Верховцев молчал, и тот выдавил:

— Ничего, зато народ собрался.

Эдуард Николаевич довел бы расследование до конца, но не было времени и не хотелось волноваться перед лекцией из-за пустяков.

— Зато у нас автолавка сегодня, — шепнул, как бы окончательно оправдываясь, Михаил Васильевич уже на сцене, когда под аплодисменты усаживались за стол президиума. Эдуард Николаевич заметил, как две женщины в заднем ряду поспешно, стараясь не привлекать внимания, заворачивали обновки в газету.

«Да-а-а, негусто, очень даже негусто», — подумал Верховцев, рассматривая публику. Он за недолгую пока свою лекторскую практику привык уже к хорошо организованным, заполненным аудиториям. Первые три ряда заняли подростки-школьники, человек пятнадцать-двадцать, с пожилой, с напряженным лицом женщиной во главе, видимо, их классной руководительницей. В разных концах просторного зала по двое, по трое, озираясь и оглядываясь, будто боясь пустоты красных кресел и ища поддержки у далеких, через несколько рядов, соседей, сидели взрослые, в основном мужчины. У выхода с ребенком, закутанным в пуховый платок, присела молодая чета, готовая по первому крику малыша выскользнуть в фойе. В том, как были рассажены люди, Верховцев обнаружил какую-то симметрию — каждая клетка зала была кем-то занята, что создавало иллюзию некоторой заполненности.

Верховцева раздосадовали и малолюдность зала, и возрастная разношерстность публики. «На кого же мне ориентироваться? — с отчаянием думал он. — На детей, что ли?» Лекция его была рассчитана на среднего горожанина, читающего газеты.