Владимир Зазубрин - Два мира (сборник)

— Не беспокойтесь, ваш поезд будет отправлен при первой возможности.

У Колчака бритое лицо, распаханное летами, седеющая голова. Сухие, крепкие пальцы комкали салфетку. Взгляд тяжело упал на жирную белую щеку майора.

— А наконец, я не понимаю вас. Тогда говорите прямо, что надежды на наше немедленное отправление нет. Так?

Вейроста верен себе. Точно исполняет предписание своего начальства.

— Мы сделаем все возможное.

Чех просто издевается. Диктатор горд. Едва кивнул майору. Обед оставил. Вышел. Заперся в своем купе. Тяжелые плюшевые диваны мешали. Душно. Неужели конец? Власть, конечно, ушла из рук. Но жизнь? И она разве? Порядка не было. Людей нет и не было. Никто не слушался. Всякий свое. О России не думали. О себе только. Ну кто, кто они? На пружинах мягко. Глаза надо закрыть. Вот можно вспомнить… Атаман Анненков не хотел даже дать сведений, сколько у него штыков. Грубый. Не вы мне дали их, не вам и считать. Партизанщина. И сейчас тоже. Чехи о себе. Железнодорожники требуют взяток. Давал много. Обещают. Потом обманывают. Не отправляют. Эшелон стоит. Никто не слушается… Рядом кто стоял? Иван Михайлов. Мальчик с виду, в душе черный. Сил много. Но авантюрист… Пепеляев. Виктор Николаевич. Тоже еще у кадетов в цека. Недалек, ограничен, хотя и прямолинеен… Вологодский, старая шляпа… Старынкевич — хитрый иуда. Продал свою партию с областной думой и уфимское совещание. За власть отдаст все. И себя, и Россию безусловно… Георгий Гинс… Кто его знает, не то целует, не то яду сыплет тебе в стакан… Тольберг… Проныра… Людей нет.

За окном плясала метель. Мерзлыми космами жестких волос шлепало по стеклу. Смеркалось. Ехидная рожа Гайды. Нет покоя.

«Да, ваше высокопревосходительство, уметь управлять кораблем — это еще не значит управлять всей Россией». И вот хватило наглости у человека. Прямо в глаза так и вылепил. Хотя немного он прав. Сделать многого не сумели. Взять, например, Осведверх. Агитация. Кому она на руку только? Да. Лучше, безусловно, не думать об этом. На этот случай хорош профессор Болдырев. О философии хорошо толкует. Одному страшно. Бархатные мягкие диваны давят. Как могильные плиты. Воздуха совсем нет. И теснота ужасная.

Пришел профессор. Зажгли огонь. Метель все равно пялила в окно свою белую рожу и косматую гриву. Ну ее. Профессор вздумал тоже говорить об этом. Какой несносный. Не просили же его об этом. Остановить неловко. Говорит.

— Положение нашей армии таково, что не только на победу, надежды нет на простую остановку фронта. Мы в полосе заговоров и восстаний. Но эсеры не выступят потому, что они одни бессильны. Опасны они тем, что могут войти в соглашение с чехами, которым анархия мешает эвакуироваться. Эсеры и меньшевики не страшны, только их участие в оппозиции плюс для красных и минус для правительства. Кадеты бессильны. Промышленники и биржевики откололись и раскололись. Одних отталкивает непримиримость по отношению к Семенову, других — политика по отношению к японо-русским делам. А кольцо восстаний все суживается. Города и земства открыто говорят о борьбе. Настроение военных паническое. Настроение обывателя равнодушно-озлобленное.

В столовой старуха Pop говорила с полной брюнеткой:

— Я не понимаю, почему они так ненавидят нас? Почему они гонят нас, почему отобрали у нас дома, все имущество? Ведь это же грабеж. Все, что мы имели, досталось нам с мужем от моего отца после его смерти. Отец приобрел все честным трудом. Я не понимаю, в чем моя вина перед ними. За всю свою жизнь я никому не сделала зла. Я со всеми была вежлива и даже прислуге никогда не говорила «ты». Я всегда участвовала во всех благотворительных базарах в пользу бедных.

Старуха с негодованием пожимала плечами. Брюнетка соглашалась.

— Ах, это ужасно, ужасно! И вы знаете, они не считаются с тем, сделали ли вы им что плохое или нет.

— Ужасно! Ужасно!

По бокам дороги, вдоль всей линии ползли обозы. Больные, здоровые, раненые, живые и мертвые. Вшивые, голодные.

— Нет, лучше не будем говорить об этом. Мне хочется закрыть все шторы, чтобы не видеть этого кошмара, этих мук нашей бедной армии.

Брюнетка закрыла лицо руками. Пальцы атласные, с кольцами. Сквозь них не видно.

— Да, да, не будем говорить об этом. Может быть, даст Бог, все устроится.

Ротмистр Беков всегда выручал. Веселый человек, кавказский. Огонь. Кинжал в серебре. Пояс. Строен. Ловок. Патроны на груди. Глаза огромные, черные. Нос хорош. Усы. Зубы — две пластинки. Белые-белые. Сапожки мягкие. Ноги быстрые, легкие.

Прыгает ротмистр по ковру. Машет кинжалом. Гнет тонкую талию.

Он уже плывет. Едва ступает. Кинжал сверкает. Выхватил другой. Поменьше. Сталь звенит.

Дамы улыбались. И старуха-красавица Pop, и брюнетка. И женщина в лисьем горжете с двухлетней девочкой. Их много было там. Это было уже ночью. Обозы надоели. Назойливое зарево кровью мочило шторы. Нечего обращать внимание. Думать не надо. У костров грызли черствый мерзлый хлеб. Спали сидя. К чему все это? Когда —

Ротмистр устал. Девочка попросила апельсин. Офицер бросился к себе в купе. У него много апельсинов. Он умеет доставать. У чехов.

— Тебе очистить?

— Я сама.

— Ну-ну.

— Шоколаду, может быть, хочешь, крошка?

— Хоцю.

— На вот, кушай.

Сам вышел проститься. Он был очень вежлив. Адмиральские погоны совсем еще новенькие. Орлы на них черные. И куртка черная. По-английски любил он говорить. Знал хорошо.

— Покойной ночи.

Очень мило. Обязательно чего-нибудь добавит. Какое-нибудь пожелание.

— Бог поможет — все будет хорошо.

Говорил так. Думал иначе.

Голове тяжело. Уснуть, пожалуй. Думать не стоит.

— Покойной ночи.

Шторы в окнах плотно закрыты. Полусвет. Тепло. Уютно. Чисто. Почему-то только вот обитые бархатом диваны давят, как могильные плиты. Ничего подобного в действительности нет, конечно. Это только так кажется. А кровь в окнах? Об этом не надо говорить. Не надо замечать. Ротмистр очень мил. Неутомим.

Может быть, там за линией, в стороне, на морозе никого и нет. Никто, может быть, и не замерз, не умер. Ах, зачем об этом думать? Бог даст, все устроится. Мы отступаем. Мы слабее красных. Как бы избавиться, не думать. Очень просто. Вино есть великолепное. И ротмистр мил, мил бесконечно. Он уже откупорил бутылку. Пьем. Дам много и офицеров. Все штабные. Отчего не провести время? Пьем.

Так жили.