Руслан Киреев - Неудачный день в тропиках. Повести и рассказы.

Что там Сурканов? — но не шел, терпеливо томился у пульта, хотя сосало под ложечкой: оставаясь здесь лишние минуты, подвергает он Петьку опасности. Дикость, конечно, но сосало, однако как мог он покинуть машину, не убедившись, что с опреснителем порядок? Как ни верит он своему четвертому — не выдержит, позвонит, или сам ещё раз спустится, а это Сурканова заденет.

Когда наконец Сурканов вышел, спрашивать не стал, другое сказал:

— Черепаху‑то жаль? — с насмешливостью.

Сурканов тоже подошел к пульту, взглянул.

— А чего её жалеть? Мы другую зарезали.

Ну и слава богу! У стармеха от сердца отлегло… Любуясь, глядел сбоку на матовое красивое лицо с белой полосой зубов.

— Меня‑то угостишь?

Сурканов не поворачивался и смеялся.

— А уже съели все.

Мстит!

— Меня должен угостить.

— Почему? — Уже не на пульт смотрит, просто не поворачивается — дразнит.

— Стармех потому что. Все ведь от меня зависит. Возьму да не дам отпуск летом.

Сурканов обернул наконец свое круглое, смеющееся, незлопамятное лицо. Все, делать здесь нечего больше… Ещё побалагурил, хотя мыслями уже наверху был (не сбежит ли Петька там?). Уходя, предупредил, как бы между прочим, что — в случае чего — он у старпома.

А салат неплох — омары, сразу видать, не крупные, а если и крупные (на Джорджес–банке до полуметра вымахивают), то мясо не из кончиков клешнёй, где оно слежавшееся и жёсткое. В этом Рогов толк знал. Вот так и сиди себе, щелкай креветки, салат смакуй — ты ведь любишь покушать, стармех… Конечно, так оно и было (гурман, сладкоежка, обжора), но он вдруг ловил себя, что жуёт машинально, и даже не знает толком что: салат ли, креветки или ноздреватый сыр, нарезанный тоненько и ровно. И при этом он не был так уж поглощен разговором—говорили, в основном, они. Он даже тогда промолчал — засопел тихонько, но промолчал, — когда Петр Малыга, отвечая на вопрос Антошина о команде «Альбатроса» —есть ли интересные люди? — уклончиво и унизительно для команды пожал плечами. Рогов понял, что точно так пожал бы он плечами, будь в команде «Альбатроса» и он, Рогов.

Говорили о книге, о которой и об авторе которой он не слышал, но он и не делал вид, что слышал и знает или хотя бы что ему интересно, жевал себе, а время шло, и он начинал тревожиться: успеет ли? Полчетвертого— полдник, а там подвахта до восьми…

Выпил с ними полрюмки, долго занюхивал сыром. Прежде чем сунуть сыр в рот, проговорил тихо и отчетливо:

— А все же почему училище бросил?

Потянулась пауза, точно он неприличное сказал.

Рогов, медленно жуя, глядел на Петра, а тот — со склоненной набок головой, рассеянно изучал пустую рюмку.

— Да как вам сказать, Михал Михайлович/Разонравилось.

Кажется, он не закусил даже, но Рогов не позволил себе отвлекаться на это.

— Плавал три года — нравилось, учился три года — нравилось, и вдруг — разонравилось?

Антошин осторожно хрустнул креветкой. Как видите, я помалкиваю и вмешиваться не собираюсь, так что не обращайте на меня внимания, господа. Ворошите свое прошлое, раз уж вам угодно это. «Угодно!» — зло сказал про себя Рогов.

— Михал Михайлович. — Сейчас гадость скажет, подумал стармех. Петька никогда не говорил ему гадостей, но сейчас — скажет, и толстое лицо его стало медленно наливаться кровью; взгляда, однако, не отвел. — Я вас очень уважаю, Михал Михайлович… Вы мой первый учитель. Больше чем учитель. Я ведь хорошо помню, как жил у вас, когда в порту стояли. И Клавдию Сергеевну помню… — Сейчас, сейчас скажет. — Но я не понимаю. Извините, что я скажу это… Вы двадцать пять лет плаваете, больше даже, и все одно и то же. Форсунки, передачи, датчики… Неужели вам никогда не надоедает? Впрочем, вы любите технику, я знаю. Тут я завидую вам.

Антошин — это он, ой! Последняя фраза выдала, Рогов узнал её, это его, Антошина, фраза. Завидую… Кто же, интересно, тебе мешает?

Не только к Петру относилось это «тебе», но и к Антошину, к некоему среднему человеку, который объединял в себе и чифа и Петра Малыгу.

— По–моему, когда‑то ты тоже любил. Если нет, зачем в училище поступал?

— Мне казалось…

— Что тебе казалось?

Петр поднял голову и посмотрел в глаза Рогову.

— Казалось, что люблю.

— А потом перестало казаться? — Стармех наступал.

— А потом перестало. — Но взгляда не отводил: давайте спрашивайте, на все отвечу.

— И что же теперь тебе кажется? — спросил Рогов.

Антошин аккуратно хрустнул креветкой, и этот хруст, сама эта аккуратность хруста были как снисходительный и насмешливый комментарий к настырному допросу Рогова.

Малыга сказал:

— Теперь ничего не кажется.

— То есть? Ты ведь плаваешь.

— Ну и ито? — Петр понимал его, Рогов мог поклясться, что понимал… Связь была между этим притворным «Ну и что?» и тихим хрустом расщепляемых креветок. Опять они вдвоём были, а Рогов один. Он ненавидел чифа.

— Разочаровался, значит? Цель жизни ищешь?

На Петра смотрел, но слова эти — не ему, Антошину: ,в прошлом рейсе говорили то ли о цели жизни, то ли о чем подобном, — спорили, но тогда это был отвлеченный спор, упражнение, сейчас же — нет. Вот он, Петр Малыга, живое воплощение разрушительных теорий старпома.

В застоявшихся Петькиных глазах мелькнуло любопытство, но погасло, и он сказал без интереса:

— Раньше вы вроде не думали об этом.

Рогов не понял.

— О чем?

Усмехнулся Петр Малыга, но взгляда не поднял.

— О цели жизни. И прочем.

— Я и сейчас не думаю. Я работаю.

Петр задумчиво — вертел рюмку.

— Я это знаю. Работать вы умеете.

— И свинью никому не подкладывал! —неожиданно для себя брякнул Рогов: сорвался. Поязвительнее хотелось сказать, ударить побольнее — не столько Петра, сколько Антошина.

Теперь Петька не понял.

— При чем здесь свинья?

— А при том! Не понимаешь? Чист? Цель жизни… или что ты там ищешь, а. вреда, дескать, никому от этого. Так, да? А — кто чужое место, в училище занимал?

Поладают‑таки в цель его слова, щекочут. Для постороннего это, может, и неприметно, но он‑то уж знает Петьку: глаза сузились, медленно, напряженно пополз кадык.

— Я свое место занимал. Не за взятку туда поступал и не по блату.

Все же он задел его, растормошил, и теперь Петька снова был его — не Антошина, а его.

— Я не говорю, что по блату. Но три года отирал место, которое другой мог занять. Жизнь кому‑то испортил— ты не думал об этом? Человек мечтал на механика выучиться, а ты его место занял. Влез. Ни себе, ни людям. Собака на сене! — Побольней, побольней!

Но Петька уже угас. Проговорил с безразличием:

— Вы же мне сами со–ветовали поступать.

— Я виноват? — Рогов не сдавался, хотя чувствовал: Петька опять ушел от него. — Не отказываюсь: советовал. Даже настаивал, если помнишь. Потому что верил. в тебя, дурака! Верил, что из тебя механик выйдет.