Руслан Киреев - Неудачный день в тропиках. Повести и рассказы.

Петька не подымал глаз.

— Я тоже так думал.

Рогов схватился за это прошедшее время.

— Почему — думал? Почему — думал? — В конце концов, юркнуло в голове, ещё не поздно, ему только тридцать, но стармех суеверно отогнал от себя эту торопливую мысль, эту преждевременную и ликующую надежду. — Почему поздно? — сердито спросил он и смолкнул, спохватившись. Не «поздно», нет. «Почему — думал?» — хотел, но оговорился и. выдал себя, свою запретную мысль выдал. И ещё эта испуганная пауза…

Стармех заговорил — бурно и бессвязно, стараясь загладить, увести, как птица от детёнышей уводит.

О машине говорил — если правильно понял, скучны ему нее эти форсунки, передачи. Скучны, да? Как же смеет он о машине так? Ма–ши–на. Это ведь тот же человек, но человек может сказать, что болит у него — печень, рука ли, а машина — нет. Её понять. надо. Она вся перед тобой — вот, вся, делай с ней что хочешь…

Петр слушал рассеянно.

— Вы не правы, Михал Михайлович. Я считаю, что поступил честно. Из меня б не вышло хорошего механика. Я ушел из училища, как только понял это.

— А раньше не понимал?

— Раньше не понимал.

На мгновенье это обескуражило Рогова.

— А если опять поймешь?

Петр Малыга грустно покачал головой.

— Нет.

— Почему? — спросил Рогов и почувствовал, как глуп и ненужен этот вопрос.

— То есть, может быть, и да, может быть, пойму, как вы говорите, но только это будет не техника.

Не техника… Это прозвучало, как оскорбление, — но стармех Рогов перешагнул через самолюбие.

— Что же тогда это сбудет?

— Не знаю. Может быть, ничего. — И вдруг, подняв глаза: —Вы ведь ничего не знаете обо мне, Михал Михайлович. Для вас я шалопай, бездельник, порхаю по жизни, как бабочка. Но ведь вы ничего не знаете обо мне — ничего. Я эти четыре года, пока не плавал, кем только не был! И на стройке, и фотокорреспондентом в газете, даже на станции юных техников… Видите, опять с техникой, только теперь уж наставником. Вроде вас, — прибавил он усмешливо. — Вы, конечно, опять осуждаете меня: какое я имел право — наставником? Я‑то! Ну что ж, я ушел. Вот плаваю теперь. Пошел, потому что деньги нужны. И тоже уйду. Вернёмся в мае, и уйду. Не нравится мне плавать. Ничего мне не нравится. Вот летом в торговый собираюсь поступать, на внешторг. Поступлю, наверное, — учеба даётся мне. А вдруг опять не то? Ну что вы мне прикажете делать? За борт броситься? Жалко. Подумаешь, какие женщины на берегу, и жалко. — Рогов не перебивал. Женщины — не тут ли собака зарыта? Петька всегда был жаден до них. Но — .не перебивал. — Вот женщин мне нравится любить. И они меня любят, не знаю за что только. Сейчас опять пачку писем получил, вы привезли.

Он умолк, и Рогов, подождав, проронил негромко и язвительно:

— Не можешь найти себя?

Петр молчал. В тишине хрустнула креветка.

— И долго ты намерен искать себя? Всю жизнь?

— Может быть, и нею жизнь.

Почему‑то сидел он теперь не за столом, не за самым столом, а на расстоянии, как подсудимый (когда и как умудрился отодвинуть массивное кресло — настолько массивное, что даже в шторм можно не приковывать к палубе — не сползет?); понурый сидел, мысли далеко, и один глаз прикрыт ниже другого: отяжелевшее, как у старика, веко. Раньше — не было… Рогов нахмурился и отвел взгляд.

— Вы счастливый, Михал Михайлович. Вы нашли себя, и не только в работе.

Стармех спросил, сердясь:

— В чем же ещё?

— Во всем. — Будто клещами из него тянули. — И в вас этого так много, что и на других хватает. На меня хватило, во всяком случае. У меня ведь не было… — он поднял глаза, признаваясь, — этой самой любви к технике. От вас это. Вы заразили меня.

Сквозь досаду — на Петьку ли, на Антошина, на себя ли — приятным полоснуло — как зарница в ночи, но Рогов отогнал это.

— Не сифилисом же заразил.

Петька не улыбнулся.

—• Будь вы не механиком, а… — Он поискал. — Поваром, например, я бы в повара пошел. Камбузником бы плавал с вами.

Тут уже темное метнулось, обидное, и это Рогов отгонять не стал.

— По–твоему, для меня все равно? Что коком, что механиком, что… — Он тоже поискал, но ничего не придумалось, и ляпнул: —Что ассенизатором. Просто исправный работничек, которому что ни делать, лишь бы делать. Голодным не сидеть. Так я тебя понял?

Петр ответил терпеливо:

— Нет. Я ведь для примера сказал, хотя… — Он замолчал, и Рогов напрягся весь, ожидая, что же такое это «хотя». — Хотя, может быть, так оно и есть. — Стармех побагровел. Этого он не ожидал от Петьки. Тот заторопился, объясняя: —Как вам… Ну вот, например, я знаю Клавдию Сергеевну и знаю, как вы относитесь к ней. Она очень хорошая женщина, и вы очень хорошо относитесь к ней. Но ведь у вас могла быть и другая жена. И я уверен, что вы относились бы к ней так же. Потому что это — в вас самом. А во мне — нет. Когда я поступал в училище, я искренне поступал, мне нравилась техника, но это ведь не мое было —ваше, и я вам благодарен, что вы хоть что‑то вложили в меня. Но и Евгению Ивановичу я благодарен.

Рогов опустил глаза. Оправдалось‑таки его предчувствие: Антошин во всем виноват. Взял ложку, чтобы положить салата, но увидел, что салат есть в его тарелке, не стал. Трудно было говорить теперь, потому что выходило: не с Петькой спорит, а доказывает, задетый за живое, что ему, стармеху Рогову, Петька должен быть благодарен больше, чем Евгению Ивановичу, хотя тому‑то за что? Не спросил этого, но Петька понял. Помолчав, объяснять стал — что‑то такое про отпечатки пальцев. Теперь уж из него не тянули клещами— сам говорил, убежденно, веря, и Рогов, ещё даже не вникнув, по одной лишь интонации, понял с бессильным чувством побежденного, что учитель‑то вовсе не он, а этот. Все сразу стало на свои места, сошлось и пригналось друг к другу: и почему Петька не к нему пришел, а к Антошину, и королевская креветка, и что Петька водку сам разливал — как дома, как в каюте у себя. Все сошлось… Стармех сидел неподвижно — очень толстый, очень усталый, лишний здесь.

Отпечатки пальцев… Чиф и ему говорил об этом. Как не существует двух одинаковых отпечатков, так нет на земле двух одинаковых людей — все разные, у каждого свое что‑то, неповторимое, и раз уж ты явился в мир, то обязан отыскать это «свое» и жить в согласии с ним.

— А механик для тебя, значит — не свое?

— Я не о специальности говорю, Михал Михайлович. — Оправдывается! Профессиональное самолюбие щадит. Мальчишка! — Свое — это не только специальность. Это все. Вам это трудно понять, потому что… вам это не надо понимать. У, вас есть это.

По головке гладит!

— Ещё бы! Слишком туп, чтобы понять. Читал мало. В абстрактной живописи не разбираюсь.

Петр промолчал, и молчание это было оскорбительным. Так занудливым старикам уступают, потеряв надежду переубедить их, да и не желая.