Руслан Киреев - Неудачный день в тропиках. Повести и рассказы.

— А где зимой они?

— Кто?

— Ну… эти. — Она показала глазами на место, где стоял лось.

Я пожал плечами.

— Жилище, наверное, есть.

Лена ещё некоторое время размышляла о чем‑то, затем молча полезла в палатку.

Я постоял, потом взял удочку и, разминаясь на ходу, спустился к реке.

И все же Антон вряд ли услышит мою историю — ведь для того, чтобы она выглядела связно и вразумительно, нужно распахнуться до конца, выстроить в ряд, одно за другим, все свои внутренние ощущения — не пропустив ни одного из них. Такая откровенность не по нутру мне; самое большее, на что я способен, это скупо поведать факты…

Миша Тимохин открыл створку шкафа. На мгновенье я застыл, пораженный. Верхняя полка была сплошь уставлена коньячными бутылками с яркими и разнообразными этикетками.

— Коллекционируешь?

— Не–ет, — с удивлением сказал Миша. — Просто коньяк обязательно надо иметь в доме.

— Зачем?

— Ну что ты, Кирилл, это же коньяк! Я, где увижу— обязательно покупаю. У меня знакомая в ресторане, она мне оставляет.

Я уже попривык к Мишиным странностям, но этот неожиданный аристократизм несколько обескуражил меня — так не вязался он с Мишиным обликом, с его дешёвым костюмом и пестрым, как воробей, подростковым пальтишком — удивительно, как не замерзал он в нем — сутулый, болезненный, изнурённый той чрезмерной работой, на которую обрекал себя.

Жена Тимохина относилась к коньячному чудачеству мужа не только терпимо, но, кажется, даже поощряла его в этом. Лишь позже, когда я близко узнал эту семью, я понял, что полная независимость каждого из супругов возведена у них в принцип — я думаю, и тут инициатором был Миша.

Он предложил мне выбрать коньяк, я пробормотал что‑то насчет коллекции, но он в ответ молча продемонстрировал несколько початых бутылок.

— Это же коньяк, — повторил он, поражаясь моему невежеству. — Я каждый день по тридцать граммов выпиваю.

— Почему по тридцать?

— По тридцать, — повторил он, откупоривая бутылку.

Он ко всему относился очень серьезно, — но его серьезность не была утомительной, потому что не претендовала на ответную серьезность. С неистребимым добродушием воспринимал он те незлобивые улыбки, какие частенько вызывали у окружающих его суждения и поступки.

Старика повара, у которого мне предстояло жить, звали Федором Осиповичем. Он был высок, подтянут, крупное лицо его то ли казалось коричневым, резко оттеняемое седенькими волосами — короткими и благообразно причесанными, то ли впрямь потемн–ело от многолетнего стояния у плиты. Над верхней губой светлела тонкая полоска седых усов, и лишь чуткие брови оставались по–молодому черными.

— Проходите, пожалуйста, — негромко произнес он и — сделал движение, словно (собирался шагнуть к нам навстречу, но остался на месте.

Миша Тимохин церемонно представил сперва Федора Осиповича, потом — меня. Я заметил, как в глазах моего будущего хозяина приглушенно заискрилась ирония. Он перевел взгляд на подоконник. Там лежала, свернувшись клубком, холеная дымчатая кошка.

— А это — Вера…

Лицо его лукаво разгладилось, но длилось это секунду, не более.

— Кирилл Родионович, — произносил Император, и мне по–прежнему казалось, что он уличает меня словом «Родионович».

Я твердил себе, что отвечаю лишь за себя нынешнего, отвечаю за себя с того момента, как сделался самостоятельным, когда сознание, что хорошо, что плохо, развилось во мне в полную меру и я приобрел силу следовать курсу, который указывал мне мой гироскоп.

Я не видел изъяна в этих рассуждениях, но логика не помогала мне: человек с крысиным встревоженным личиком не оставлял меня в покое.

Вологолов был щедр, он поил отца, а матери и мне делал подарки. Как и раньше, мне было неприятно это, но я перебарывал себя и принимал подарки со сдержанной благодарностью.

Несмотря на ранний час — лось разбудил нас, едва рассвело — клёва не было. Я осторожно положил удилище. По реке плыла ветка орешника. Она задела осоку, и я различил внятный шуршащий звук — такая тишина стояла кругом.

Не знаю, сколько времени продолжалось так. Когда неподалеку громко всплеснула рыба, я вздрогнул. Солнце освещало верхушки старых сосен на том берегу.

Мы собирались удрать из Алмазова тайком, по–воровски, не попрощавшись со Шмаковым и ничего не объяснив ему. Мы бы и уехали так, не Вхмешайся случай. Шмаков застал нас в последний момент, когда мы упаковывали вещи.

Я решил поменять наживу и поднялся за хлебом. В стороне от палатки, недалеко от того места, где час назад стоял лось, сидела Лена. Заслышав шаги, она медленно повернула голову. Я подошел близко к ней.

— Не спится?

— Нет…

— Душно опять?

Она не ответила. Она сидела на перевернутом котелке, подстелив газету.

— А здесь? — спросил я. — Здесь не душно?

— Здесь — нет.

Теперь уже солнце коснулось и наших сосен.

— Почему кузнечиков нет? — спросила вдруг она.

Я не понял её.

— Как нет?

— Нет…

Я осмотрелся.

— Куда же они делись?

— Не знаю. Вчера были, а сегодня нет.

Я прислушался. Потом, глядя под ноги, шагнул — раз, другой, но ни одно насекомое не вылетело из‑под мокрых от росы кед — как это было вчера вечером.

— Спят, наверное, — сказала она.

Я отыскал горбушку, которой мы угощали лося, помешкал, искоса взглядывая на Лену, и пошел к реке.

Больше года минуло со времени нашего путешествия на байдарке и сейчас мне трудно определить, действительно ли Лена в то утро, когда к нам приходил лось, чувствовала свою обреченность или последующие грустные события дорисовали что‑то в моей памяти…

Мне нравилась улыбка Федора Осиповича. Каждая черточка оживала, добрела, губы вздрагивали, словно он собирался сказать что‑то. Но обычно он так и не произносил ничего и лицо его до конца не разглаживалось— улыбка лишь зарождалась, начиналась… Скорее, это была не улыбка, а лишь затаённое преддверие её.

«Официальную часть» взял на себя Миша Тимохин. Он показал мне мою комнату — это была отделенная аккуратной деревянной перегородкой часть единой большой комнаты, из которой, собственно, и состояла квартира Федора Осиповича, — подробно изложил, какие преимущества имеет эта квартира, дом, район (хотя обо всем этом говаривал мне и раньше), честно предупредил, что внизу подвал и оттого пол холодный— словом, добровольно и добросовестно исполнил обязанности хозяина. Затем заговорил об оплате.

— Ваше слово, дядя Федуля. Вы должны назначить цену, а уж дело Кирюши — принять её или торговаться с вами.

Я смотрел на Мишу, ошеломленный.

— Так делается всегда, — невозмутимо пояснил Миша. — Квартиросдатчик назначает, а квартиросъёмщик торгуется, если не согласен.