Руслан Киреев - До свидания, Светополь!: Повести

Первым воткнул лопату в землю Пётр Кубасов. «Передохнем малость», — и, вытирая пот, подмигнул Сомову — то ли потому, что тот смотрел на него, то ли почитал его за своего подопечного: привёз на своей машине, вечером домой доставит, а завтра утром — в Тарман. Сомов отвернулся.

Другие мужчины тоже сбавили темп, и только Костя работал, не разгибая спины, ни минуты не давая себе отдыха. И откуда бралась силёнка в этом худом нервном теле, так напоминающем тело отца? Сомова часто тревожило это сходство: не унаследовал ли сын и его болезни? Положительная реакция Пирке, равнодушен, даже брезглив к еде. Да ещё эта впечатлительность — Сомов вспоминал сегодняшнюю истерику (истерика, а что же ещё!), и ему делалось страшно за сына…

Появилась бутылка, все выпили по очереди из гранёного стакана — даже женщины, даже Валя и Сомов — последним. Ни Люба, ни сын не останавливали его, а здесь, за столом, Костя раздражённо напоминал об утреннем уговоре в ординаторской, на что Сомов весело и честно (честно — ведь он предупредил Сергея Сергеевича, что выпьет за брата!) отвечал, что у него с доктором особые отношения.

К длинному столу был приставлен под прямым углом ещё один стол, маленький, и за ним со скорбными и чинными физиономиями алчно поедали все подряд приблудные кладбищенские старухи. В паузах, сморкаясь и переводя дыхание, выражали вдове соболезнование. Валя учтиво выслушивала их, благодарно кивала и вдруг, загородившись от старух ладошкой, повернулась к Сомову, смешливо и неумело подморгнула обоими глазами. Сомов просиял. Он готов был расцеловать её за эту улыбку, за блеск глаз, за её великое мужество. Он взял рюмку и встал.

— Прошу внимания, товарищи, — торжественно сказал он.

— Давай–давай, дядюшка! — берясь за бутылку, весело поддержала Ляля. — Загни‑ка что‑нибудь. Ты умеешь.

Сомов с рюмкой в руке дождался тишины.

— Мы выпили уже за моего брата, — сказал он. — Пусть земля ему будет пухом. Но теперь я хочу… Я предлагаю, чтобы мы все выпили за верную Митину спутницу, за его подругу, за жену, за настоящего человека… — Дыхания не хватило, и он вынужден был сделать паузу. Даже старухи перестали жевать. Было тихо. Сомов коротко отдохнул и закончил: — За нашу дорогую Валечку! Вы знаете, что жизнь её была несладкой — как, впрочем, и у всего нашего поколения… Так ведь, Валя?

— Да, Паша, да! — прочувственно, со слезами в голосе подтвердила Валя.

— И ещё, — остановил Сомов начавшееся было движение. — Мы сегодня собрались здесь, чтобы почтить память Мити. Сейчас мы выпьем, помянем и разойдёмся, но мы все должны помнить, что в этой комнате живёт пожилая женщина, живёт одна… Мы должны всегда помнить об этом и приходить сюда. — Он говорил «мы», но к нему самому, знал он, это не относится: лично он никогда больше не переступит порога этого дома. Тем горячее, тем убедительней хотелось сказать. — За тебя, Валя.

Валя порывисто встала, обняла — так, что, не придержи его Костя, наверняка упал бы, растроганно расцеловала.

— Прекрасный тост ты сказал, дядя Паша, — невинным тоном прокомментировала Ляля. Слишком невинным — Сомов заподозрил неладное. — Вот только сам‑то что? Не участвуешь?

Сомов глянул на свою рюмку. Пуста. Пуста совершенно. С порожней посудой говорил, старый сундук! Смешок пробежал по столу — добрый, без умысла; ему налили, и он со вкусом выпил до дна.

На тарелке у него было много всякого, но он поковырялся и отложил вилку.

— Поешь, — сказал ему Костя — без надежды, не веря, что послушает. — Тебе надо поесть.

Сомов провёл по горлу ребром ладони:

— Вот!

В глазах сына стояло знакомое выражение то ли брезгливости, то ли сострадания. Но ведь и его тарелка полна.

— А сам? — спросил Сомов.

— Что — сам! — с досадой отмахнулся Костя. — Я и не пью.

Отец взглядом поблагодарил его за это.

— Молодец, что не пьёшь. Если можешь не пить — не пей. И с Галочкой не надо так, — неожиданно попросил он. — Она женщина, у неё свои понятия. Не надо обижать её.

— Не вмешивайся в это, папа! — И Сомов понял по его зазвеневшему голосу, что тут уж сын не намерен терпеть и выслушивать.

— Не буду, — пообещал он. — Ты только не нервничай. Все образуется. Я выпью ещё немного, ничего не случится со мной. В целости и сохранности предстану завтра перед Сергеем Сергеевичем. Жаль только, Маю вы спрятали. — Само вылетело, не хотел, и разом потускнело все, поскучнело, и даже хмель, казалось, улетучился из головы.

Сын молчал. За столом щедро хвалили закуску, Люба же в ответ скучно твердила, что вышло бы много вкуснее, будь у неё специи и ещё что‑то.

Решительно прогнал Сомов грустные мысли. Рядом сидит Валя, и ей гораздо хуже, чем ему… Он галантно испросил разрешения поухаживать за ней, положил салат, сказал что‑то, она ответила, кто‑то вставил слово, и разговор побежал — отвлечённый, не имеющий к Мите отношения. Валя, умница, была в курсе всех дел, на все имела свою точку зрения, часто неверную, «женскую», но зато где бы ни происходило событие — в соседнем дворе или на другом континенте, принимала все близко к сердцу. Не столько сопоставляла и размышляла, сколько жалела. Женщина… Маски для полицейских? Это ужасно, но разве нельзя сделать так, чтобы машины совсем не отравляли воздух? Женщина!

Краем уха слышал, как Люба уславливается с Петром Кубасовым о завтрашней поездке. Пораньше просила заехать — к восьми или девяти (боится, сбегу?), но Кубасов озабоченно говорил, что с утра ему надо быть в столовой, придёт врач с санэпидстанции, — словом, раньше десяти не освободится. Сомова так и подмывало громко, через весь стол посоветовать Любе послать его к черту, — уедем на такси, бог с ними, семью рублями (а самому помечталось нечаянно: вдруг кто‑то из своих, из старых, окажется за рулём!), но сдержал себя, не влез. Тем более — опять налили, опять сказали тост, который нельзя было не поддержать. Потом мужчины пошли курить, и он увязался за ними: хоть рядом постоять, хоть краешком аоса тронуть родной табачный дух, который он не слышал уже столько месяцев. А там не вытерпел, закурил, и тотчас за спиной вырос Костя.

— Я чуть–чуть, — заюлил. — Только во рту подержу.

Сын, стиснув зубы, в упор глядел на него глазами, из которых, казалось, вот–вот брызнут слезы, как давеча, из-за этих проклятых рублей. Сомов торопливо вынул изо рта сигарету, смял, выкинул, но успел в последнее мгновенье схватить немного дыма. Все его внутренности, вспомнив, затрепетали вдруг и ринулись навстречу. Покуда хватило дыхания, лелеял он в себе этот свой последний дым.

Потом все вернулись, и опять налили, и опять сказали тост, за который нельзя было не выпить — так проникновенно и к месту прозвучал он. Сомов потянулся было чокнуться, но вспомнил, где он и в память кого все это. «Митя! Эх, Митя!» — то ли вслух произнёс, то ли подумал. Все было хорошо, славно, и только одно мешало: не было среди них Мити. Но все‑таки он жил на свете, и я жил, подумал о себе Сомов, мы оба жили, мы прекрасно, мы честно жили, — и Сомов, опрокинув в себя рюмку, сунув её куда-то, по–старому хлопнул себя по колену ладонью.