Руслан Киреев - До свидания, Светополь!: Повести

Мы не умеем так. Надеюсь, мы не оскудели чувствами — надеюсь! — но красные чернила нам не требуются. Вот и в этой повести больше улыбки, чем пафоса, хотя, сказать по совести, меня одолевает порой соблазн отложить одну ручку и взять другую.

Я не делаю этого. Я опускаю речь, которую сказала с рюмкой в руке моя старая тётя, как опущу в своё время сцену встречи с человеком, прекрасно помнящим и прежний, полувековой давности Калинов, и мать Вали и Вари, и их самих, и страшного деда Егора, у которого эти проказливые пигалицы воровали вишню, и Сергея Бабкина, и даже лысую Леру… Я подведу вплотную к этой встрече, которая не может не состояться, коль скоро затеяно это путешествие, и которая явится его безусловным апофеозом; подведу, и здесь мы с вами деликатно отвернёмся. Но даже эта счастливая встреча не ослабит впечатления, которое осталось у моих стариков от гостевания у почётного гражданина города Калинова.

Не успели умолкнуть аплодисменты, какими расчувствовавшиеся гости одобрили замечательный тост своего лидера, как Никита Иванович с кряхтением поднялся. Он тяжело дышал, будто только что двенадцатый раз выжал злополучную гирю.

Все почтительно смолкли со все ещё полными рюмками в руках — ответного слова ждали, но хозяин говорить не стал. С оттопыренной губой подошёл к коврику, увешанному боевыми наградами, грозный глаз обежал его сверху вниз и остановился на звезде, крест–накрест пересечённой сзади винтовкой и саблей. Никита Иванович отцепил её, повернулся и — к Дмитрию Филипповичу.

— Встань.

Но даже не пошевелился оторопевший Дмитрий Филиппович, даже на жену не глянул, так что гвардии майор вынужден был властно повторить:

— Встать, говорю! — И бывший солдат растерянно вытянулся перед ним.

Сопя, герой двух войн долго прилаживал толстыми пальцами орден к льняному пиджачку. Дмитрий Филиппович не дышал. Вытаращил глаза и шею вытянул, словно не орден прикрепляли ему, а повязывали галстук.

Закончив дело, к своему месту грузно затопал Никита Иванович, а награждённый все так же стоял одеревенев.

— Так ведь нельзя же! — выдохнула Валентина Потаповна.

— Можно! — прорычал гвардии майор. — Визалов имеет право. Не было случая, чтобы Визалов представлял к награде, а награду не давали. Не было! — Он остановился у своего кресла, однако не сел. Глаз его стрельнул в неподвижного Дмитрия Филипповича. — Не так велика разница между его заслугами, — ткнул он в него пальцем, — и моими, как разница между этим, — мотнул он головой на победневший коврик. Затем осторожно, все с тем же шумным сопением налил себе водки. — Будь счастлив, солдат! — А так как Дмитрий Филиппович по-прежнему не шевелился, гаркнул: — Ну!

Этот тост перешиб предыдущий. Ещё бы! За награждённого пила старая гвардия, но, незримый, затесался среди них и один молодой, в простроченных штанах на заклёпках и «молниях». Он тоже выпил свою невидимую рюмку и понял вдруг, впервые в жизни, что памятник Неизвестному солдату — не обязательно солдату погибшему.

Визалов оглушительно крякнул (моя бабушка снова вздрогнула), протяжно втянул трепещущим носом воздух, брякнулся в завизжавшее кресло и поискал свирепым глазом, чего бы такого сунуть в рот.

Удача, как известно, не приходит одна. Мало того, что Дмитрий Филиппович получил орден и в правомерности этой награды кто мог усомниться, поскольку вручал её сам Визалов. Мало того, что три, а то и четыре рюмки пропустил он и даже не покосился на Валентину Потаповну. Вдобавок ещё и занемог к вечеру, а это всегда было для Дмитрия Филипповича праздником. Ещё бы! Как ухаживала за ним Валентина Потаповна! Процеживала ему бульончик, шерстяные носки надевала на зябнущие ноги и подкладывала грелку, предварительно обернув её полотенцем, чтоб не обжёгся. Гоголь–моголь взбивала, который как мог он получить в дни здоровья и процветания? Конечно, она ворчала на него, но ворчание было приятным, я знаю это по себе, потому что примерно так же ворчала на меня бабушка, когда я сваливался с ангиной. Дмитрий Филиппович блаженствовал. От ненавистной гречневой каши и той мог отказаться, а в обычные дни покорно жевал, поскольку Валентина Потаповна считала её полезной. О степени её самоотверженности говорит тот факт, что она сама предлагала ему выпить. Сама! За бутылкой бежала, наливала и подносила, и он, приподняв ослабшее тело, благоговейно вливал в себя под её сострадательным взглядом порцию целительной влаги.

Одним словом, праздник. И только одно омрачало его — страх смерти. Подымался ли лёгкий жар, кашель ли налетал или покалывало в груди, Дмитрий Филиппович смотрел на жену такими глазами, что всем было ясно: каюк!

И все‑таки настоящим страх этот не был. В глубине души Дмитрий Филиппович знал, что ничего, кроме удовольствия, не принесёт ему его маленькое (или немаленькое) недомогание. Я говорю об этом с такой уверенностью, потому что знаю: звон колоколов, которые отозвали его отсюда, он услышал, А так как времени у него оставалось совсем мало (и это он тоже почувствовал!), то ни на жалобы, ни на зряшные просьбы он его транжирить не стал.

Последние слова Дмитрия Филипповича! Я думаю о них беспрестанно, я так и сяк кручу их, и, хотя все вроде бы в них понятно, есть для меня в них некая жуть, от которой мороз продирает по коже.

Если приподнять в кладовке полочку, то под ней обнаружится в стене щель. В ней‑то и лежали, завёрнутые в фольгу, двести рублей, которые втайне от жены накопил Дмитрий Филиппович. За какой срок? Неизвестно. Этого он сказать не успел. Примчалась ещё одна «скорая помощь», специальная, в окно протянули шланги и провода, сразу несколько человек в белых халатах суетились у кровати, но все уже было напрасно.

«Под полочкой в кладовке… Деньги». Это и были его последние слова. Об этом думал, всерьёз умирая, понимая, что умирает, теперь уже по–настоящему, и только одного боясь: пропадут деньги!

Принято считать, что в свои последние сознательные минуты человек говорит о самом важном для него. Прощает. Благословляет. Кается в грехах… Отлетающая душа должна быть лёгкой. Дмитрий Филиппович облегчил себе душу так.

Я застал Валентину Потаповну лежавшей на деревянном топчане в соседской беседке. Мне позвонили, что с дядей Димой плохо, но у меня в мыслях не было, что так плохо, и я, зная её неизменную самоотверженность в уходе за больным мужем, поразился, что она здесь, а не там, не с ним. Что она спокойно лежит себе с закрытыми глазами… Да–да, спокойно. Не за него, а за неё испугался я в эту минуту. «Тётя Валя!» — осторожно позвал я. Она не подняла век, но они дрогнули. «Что с тобой?» — спросил я, наклоняясь. «Голова болит», — ответила она. Не простонала — именно ответила, но глаз по–прежнему не открыла. «А дядя Дима? Мне позвонили, что с ним…» Её маленькое лицо не показалось мне белее обычного. «Он там лежит», — проговорила она. Я ближе наклонился к ней. «С ним плохо было?» И услышал в ответ: «Он умер там». Она так и сказала: он умер там.