Владимир Богомолов - Поворотный день

— С добычей, товарищ Дундич.

В глазах Баклайского промелькнула искра сарказма, «Господи, какой идиот этот Голощеков! Тот, за кого обещан мешок денег, был в наших руках». Он внимательно взглянул на своего сопровождающего, словно надеясь запечатлеть его образ на будущее. Но тут же мелькнула трезвая мысль: «Если оно у меня будет».

В штабе полка его ждали. Он это понял, как только увидел возле ворот Хижняка. Тот неотрывно вглядывался в дорогу. И, казалось, даже увидев Дундича, все еще не верил, что операция удалась. Он же помнил, в каком состоянии уезжал его заместитель. И лишь когда Дундич, соскочив с коня и передавая поводья Шпитальному, подошел к Хижняку, тот, не ожидая доклада, обмял его.

— С благополучным прибытием тебя, есаул Лека Дундич. А красиво звучит, правда?

— Очень, — согласился Дундич. — Но мое имя мне больше нравится.

— Проходи в горницу, расскажи, успокой душу.

— А этого куда? — спросил Дундич, показав на поручика.

— Так это не наш? — удивился комполка, только теперь приглядываясь к молодому краснощекому пленнику, покорно ожидавшему команду. Хижняка ввело в заблуждение, что поручик сидел в седле без кляпа во рту, с несвязанными руками. — Добровольно, что ли?

— Сам расскажет, — улыбнулся Дундич.

— Тогда обоих прошу.

Когда сообщение Дундича, подтвержденное сведениями пленного, было закончено, Хижняк решил, не мешкая, отправить Баклайского на станцию Качалино, где размещался штаб дивизии.

— А ты, Лека Думбаев, — позволил себе шутку командир полка, — иди отдыхай.

— Некогда, — решительно сказал Дундич. — Праздник сегодня.

— Потому и говорю «отдыхай» что праздник, — не понял Хижин к своего заместителя.

— У всех праздник. Масленица, — как сокровенную тайну выдал Дундич.

— Что? — поднялся комиссар, — Поповский праздник хочешь отмечать?!

— Народный, — насупился Дундич.

— Ты мне эти штучки выбрось из головы! — потребовал Вишняков. — Мы против той религии кровь, можно сказать, проливаем. Этих гадов косматых вместе с мировой контрой давим, а ты масленицу вздумал отмечать.

Хижняк переводил взгляд с одного на другого. Он, конечно, тоже за мировую революцию и против попов, однако масленица осталась в его памяти как праздник всенародный, как праздник проводов зимы и встречи весны. Но, может, теперь, при Советской власти, все старые праздники упразднены? Комиссару виднее.

— При чем попы? — спросил Дундич.

— При том, — как учитель школяру начал объяснять комиссар, — что это религиозный праздник. Раз религия, значит, попы.

— Но это же древнеславянский обычай, — стоял на своем Иван Антонович. — Его отмечали раньше, чем объявилась религия. Она просто записала его в свои святцы. И поверь мне, товарищ комиссар, попы уйдут, а праздник останется.

— Да? — насмешливо произнес Вишняков. — Может, и рождество Христово останется?

— Рождество — нет, — уверенно ответил Дундич. — А встреча Нового года останется.

«Молодец, — с теплотой подумал Хижняк о своем заме. — Его голыми руками не возьмешь. Конечно же Новый год останется». Он вспомнил, как сам рубил в лесу сосенку для своих пацанов, как они радовались, прыгая и веселясь возле нее. И если сегодня кадеты будут отмечать масленицу, то почему бы и нам не встретить ее. Но ведь Вишнякова не переломишь.

И Хижняк, хранивший до сих пор молчание, вмешался:

— Поповской агитации мы поддаваться не должны. Тут ты на сто процентов нрав, Константин. Но ты учуял, какой дурманный дух тянется из куреней? Стало быть, народ готовится к чему-то. Не станешь же ты расстреливать людей за то, что они выйдут на улицу и начнут скоморошничать?

— Ну и что? Что ты этим хочешь сказать, командир?

— Одно: самое время тебе взять наряд и ехать на станцию. Передать Семену Михайловичу поручика.

Дундич сразу уловил хитрый ход командира полка и поглядел на него понимающими глазами.

— А завтра они придумают крещение в Дону, и ты опять найдешь предлог меня куда-нибудь услать? — сурово проговорил комиссар, но в глазах его уже не было непримиримости или желания сделать по-своему.

— Ну, для чего же путать божий дар с яичницей? — улыбнулся командир полка.

— Ладно, — махнул рукой комиссар, соглашаясь с Хижняком. — Поеду. Но спрошу в политотделе.

— Ты лучше у Буденного спроси.

— Буденный в этом деле мне не указ. Он сам частенько вспоминает то бога, то боженят, а то и все святое семейство.

Первой узнала новость старшая дочь хозяйки дома Клавдия. Подрумяненная, с подведенными бровями, она бесцеремонно зашла к соседям, где квартировал Дундич с ординарцем, и прямо с порога заторопила Шпитального:

— Ванюша, все чаи гоняешь? Айда во двор. «Зиму» нужно делать. Мокаиха уже делает со своими постояльцами. Да я сказала, что наша лучше будет.

Она разговаривала со Шпитальным так, будто не было в комнате Дундича, и он без обиды спросил:

— А мне что прикажешь делать, красавица?

— Хорошо бы сани да лошадей нарядить, детвору катать будем.

К утру на площади, что раскинулась у холма, прямо перед церковью, возвышалось огромное, почти с дом высотой, соломенное чучело зимы. Снизу оно было обложено березовыми поленьями. На лугу за станицей возвышалось еще несколько, только меньшего размера, чучел, тут же было накидано множество куч хвороста, бревнышек, старых коряг. Вдоль центральной улицы протянулась дюжина саней, разнаряженных цветными лентами, еловыми и сосновыми ветками. И всюду толпился народ. Особенно много было баб и ребятишек.

Все ждали начала праздника. Ждали, кто же откроет торжество. Прежде это делал атаман. А теперь? Неужели красный командир возьмется за такое? Лучше всего поручить бы это батюшке, да он удрал с кадетами в Иловлинскую. Боялся поп, что вздернут его буденовцы на колокольне за то, что дозволил Улагаю держать там не только наблюдателя, но и пулемет.

— Ну что же, Иван Антонович, — сказал командир полка. — Ты заварил кашу, ты и начинай расхлебывать.

Раньше-то, прежде чем факел зажечь, батюшка речь держал, а певчие так старались, такие рулады выводили про весну-красну, про солнышко, теплое, ласковое, про землицу-матушку. А сегодня ни святого отца, ни его хора. Стоят в ожидании команды три трубача да барабанщик.

— Я — пожалуйста, — согласился Дундич, беря палку с набалдашником из просмоленной пакли. — Но надо бы сказать что-то. А из меня какой оратор. Давай уж ты, командир, скажи про новую красную масленицу.

И это одно слово «красная» выбросило все сомнения из головы Хижняка, утвердило в нем веру в нужность и полезность проводимого праздника. Он попросил первого возницу с санями въехать в круг. Взобравшись на них, громко начал:

— Дорогие товарищи! Нынче мы с вами первый раз празднуем красную масленицу. Погодите, не гудите, — призвал к порядку зашумевшую толпу и, когда та приутихла, продолжал: — Мы по невежеству своему думали, что этот праздник религиозный. Ничего подобного. Приход весны отмечали наши деды и прадеды. Только хитрые попы прибрали это дело к своим рукам. Но так как мы воюем против всякой эксплуатации, в том числе и против эксплуатации нашего сознания всякой поповщиной, мы не можем отмечать этот праздник как религиозный, а будем отмечать его как день поворота земли к солнцу, к весне. И как мы сами повернулись от тьмы к свету, будем проводить масленицу под знаком нашей революционной победы, под знаком великого всемирного лозунга: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Начинай, — подал он команду.