Анатолий Афанасьев - Посторонняя

Как-то в пустой вечер, в пустой, потому что Лариса назвалась больной и куда-то исчезла, Певунов вернулся домой рано и застал там старшую дочь Полину с мужем. Они заехали к ним по пути в Прибалтику, в отпуск. Обняв отца, Полина, бледная, сказала испуганно: «Как ты изменился, папа! Почему ты такой худой, ты здоров?»

— Здоров, — ответил Сергей Иванович, недоумевая.

Федор Зайцев, ветеринар, муж Полины, начал уговаривать его приехать к ним на Кубань, в станицу, заманивая целебным степным воздухом и натуральным, без химии, питанием. Федор Зайцев был, как всегда, возбужден, утомительно приветлив и болтлив. За ужином пристал к Певунову с международным положением и наговорил столько: впору было завыть. Малость охмелев, он начал кричать на Певунова, словно тот был главным виновником их разногласий с Китаем. Певунов не понимал его запальчивости, впрочем, он и не особенно вникал в горячечный бред шебутного зятька. Тот пробыл в квартире два часа, а Певунову казалось, что он живет с ними десять лет. Потный, взвинченный, со вздыбленными волосами, он вещал:

— Ты умный мужик, Сергей Иванович, а того не хочешь понять, что угроза всему миру идет из-за океана. Ты понимаешь, черт равнодушный, что они нам грозят экономической разрухой. Они ждут, пока мы пуп надорвем в этой гонке.

Певунов согласно кивал, гадая, где сейчас может быть Лариса. Она могла быть где угодно и с кем угодно.

— Хлынут со своей идеологией — чего станешь делать? — вопрошал Зайцев.

— Обороняться.

Зайцев неискренне хохотал, был себя кулаком по коленкам, пил водку, закусывал огромными ломтями ветчины, отмахивался от Полины, которая пыталась урезонить мужа. Певунов сидел с застывшей улыбкой и мучительно ждал, когда можно будет лечь спать. Внезапно на ветеринара-международника нашло какое-то просветление, он оставил в покое международные проблемы и задумался с открытым ртом, откуда свисали на бороду нити квашеной капусты.

— Ты чего, Сергей Иванович? — спросил он. — Никак вправду болен?

Хороший был человек Зайцев, муж старшей дочери, и специалист отменный, и душа его легко отзывалась на чужую беду, но Певунову в его теперешнем состоянии все люди представлялись на одно лицо.

— Что вы заладили — болен, болен? Скажи им, Даша, болен я или нет.

Дарья Леонидовна вздохнула:

— Сергей Иванович очень устает на работе. Бывает, до поздней ночи задерживается, вот и исхудал.

— Тогда ничего, порядок, — успокоился Федор Зайцев и предложил: — Може, заспеваем?

Не дожидаясь ничьего согласия, он прикрыл глаза, поднатужился и затянул неожиданно высоким голосом: «Я встретил вас…» Печальные, чистые полились звуки. Федор пел красиво, не передергивал, не искал дешевых эффектов, казалось, сам со стороны вслушивается в прекрасные слова. Полина робко подхватила следом за мужем, и Алена запела, немного для вида погримасничав, дескать, понимаю, как это нелепо и пошло — петь за столом, и Дарья Леонидовна грустно замурлыкала себе под нос, низко склонив голову, и Певунов вдруг поймал себя на том, что тоже как бы в забытьи вторит скорбным, безгрешным словам. Зайцев вел не уставая, положив на лоб ладонь, а они все подтягивали кто на что горазд, и это было чудесно, это было то, что надо. Умиление сошло на каждого, и, хоть на миг, они все стали, наконец, родными.

Федор Зайцев, не стыдясь, утирал пьяные слезы рукавом:

— Эх, жизнь наша бекова…

Полина прижалась к нему:

— Ну что ты, как маленький! — и смотрела на мужа с любовью.

У них не было детей, а вместе они прожили уже семь лет. И это было прискорбно.

Щемило в груди у Певунова, царапалась в башке какая-то неуловленная, важная мысль. Он хотел остановить ее, угадать, чувствовал, что может обнаружить в ней что-то необходимое душе, что вернет его к нормальной жизни, даст передохнуть и ему, и жене, но зыбкая, скользкая мысль в которой раз уклонялась, не давалась, не додумывалась.

Федор, поплакав, плеснул себе и Певунову в рюмки, огляделся просветленным взором, сказал:

— Ну, по последней, и будя. За счастье трудового народа!

Потом Федор предложил выпить совсем по последней за женскую половину их семьи. Потом нацелился помянуть младших родственников — бессловесную скотину; однако Полина в этот самый момент аккуратно подняла его сзади за локотки и, что-то нежное шепча ему на ухо, повела почивать. У дверей Федор вырвался, взметнул руку в интернациональном приветствии, гаркнул: «Рот фронт!» Певунов отсалютовал обоими кулаками.

Ночью Певунов не спал, думал. И Дарья Леонидовна ворочалась, тяжко вздыхала.

— Не спится, мать?

— Сережа, сколько же мы так будем жить? Тебе тоже не сладко, я вижу. Но нас ты за что караешь?.. Может, уйти тебе? Уходи, живи с ней по-людски. Все лучше, чем так-то.

Оттого, что она заговорила в ночи обыденным тоном, без злости и задора, Певунову стало и вовсе невмоготу. Окаянная железка боли шевельнулась под сердцем.

— Некуда мне идти, — ответил после минутной заминки. — Да и незачем.

— Над нами весь город смеется.

— Навряд ли. Те смеются, у кого совести нет.

Дарья Леонидовна помедлила, спросила робко:

— Скажи честно, ты любишь се?

— Кого?

— Не притворяйся, зачем уж теперь-то.

— Я тебя люблю. Дочерей люблю. Все остальное скоро развеется, как туман. Поверь, пожалуйста.

— Думаешь, она лучше меня? Она просто моложе. И она тебя не любит нисколько. Использует для своих целей. Ты старый, Сережа. Приди в себя, опомнись.

— Я все знаю, — сказал Певунов. — Спи спокойно.

Приближались Октябрьские праздники. Торг лихорадило от перегрузки. Необходимость создать в магазинах видимость праздничного изобилия, как обычно, застала врасплох. Певунов бушевал на планерках, особо нерадивых директоров магазинов чуть ли не подзатыльниками награждал. Но в этом было мало проку. Нерадивые резонно замечали, что база не поставила им то-то и то-то, из пальца они товар не высосут. Ошалевший от предпраздничной свистопляски Певунов кричал, что если прикажут, то высосут и из пальца, хотя сам не верил в такую удачу. В эти дни он почти не бывал у себя в кабинете, носился как угорелый по городу, уточнял, ревизировал. Василий Васильевич не узнавал своего дорогого шефа и прямо ему сказал:

— Что-то, Сергей Иванович, никогда ты так не суетился. Первый раз, что ли, мы в прорыве? Все утрясется.

Певунов сделал вид, что не понял. Жажда деятельности, пусть бессмысленной, бросала его из крайности в крайность. Под горячую руку подвернулся директор Желтаков, у которого на складе испортился холодильник и протухла партия индеек, придерживаемая к празднику. Певунов ворвался к Желтакову в кабинет в конце рабочего дня.

— Ты что же это, Геша, — спросил, еле шевеля губами от злости, — добрую традицию завел — тухлятиной торговать?