Анатолий Афанасьев - Посторонняя

Полковник не выглядел виноватым.

— Не по мне, знаете ли, ночные моционы с дамами, уж не обессудьте. Да и эта кинозвезда чересчур резва. Пришлось вот таким манером удалиться. Хотел я было вас окликнуть, когда кустами крался, аки нечистый, не посмел тревожить. Очень вы были увлечены беседой. Да-с!

В объяснении Михаила Федоровича было слишком много самодовольства, и Певунов не удержался, попугал:

— Легко решили отделаться, Михаил Федорович. Дамы к нам сейчас в гости пожалуют. Вы им сами все расскажите.

— Как же это… — Михаил Федорович с несчастным видом полез из-под одеяла, начал бестолково хватать то рубашку, то брюки. — Неужели нельзя как-то их остановить?

— Нынешнюю молодежь, если она взбудоражена, и танком не остановишь. Я пробовал — куда там. Элен кричит: «Вы не знаете, не вмешивайтесь! У нас с Михаилом Федоровичем договорено, чтобы я к нему в номер пришла».

Полковник внимательно посмотрел на Певунова, улыбнулся и опять нырнул в постель.

— Напугали, напугали старика. Я ведь… — Он не договорил, махнул рукой.

Посмеиваясь, Певунов разделся, погасил свет, лег.

— Как вы думаете, Сергей Иванович, не обидели мы дам? — озабоченно спросил в темноте полковник. — Все же они к нам всей душой.

За эти слова Певунов готов был ему поклониться. Он никого особенно не жалел вокруг себя, но сочувствовал тем, кто жалел. Он еще помнил, как к нему приходила Нина Донцова и кормила его с ложечки.

— Нынешнюю молодежь обидеть невозможно, — успокоил он полковника. — Спокойной ночи.

Михаил Федорович заснул быстро, измучился, оврагами уходя от Элен Кузьмищевой. Певунов не спал. Наступил его час. Он с наслаждением шевелил пальцами и потягивался. Ночные занавески на окне колыхались над ним, подобно парусам. Он вытягивал в темноту невидимые щупальца, пока не начинало покалывать кожу от чьих-то чувственных прикосновений. И вот тогда возникало мгновение, когда надо было заставить себя уснуть. Он научился точно угадывать тот рубеж в сознании, за которым истома физического томления перетекала совсем в иные ощущения. Деятельно начинал трудиться разум, соединяя в себе сладостный мираж с обыкновенными, привычными конструкциями бытия. «Еще усилие, еще чуть-чуть — и никто меня не догонит, — в изнеможении думал Певунов. — Я взорвусь, исчезну, и исчезнет комната, и этот дивный воздух, и скрип зубов полковника, и все, все, все, что еще не успокоилось и клубится звуками, запахами, цветом…»

Рано утром Певунов ушел из санатория. Он отправился на обычную ежедневную прогулку, но изменил маршрут и вскоре оказался за воротами парка, миновав будочку сторожа, в которой никого не оказалось. Одурманенный утренней свежестью, он шагал по дороге, влекомый тем детским ощущением, когда кажется, что еще немного пройти и взору непременно откроется нечто необыкновенное. Он опирался при ходьбе на палку, но уже больше по привычке. Палка была хороша сама по себе: легкая, ухватистая, с затейливой резьбой и черным, массивным набалдашником — как раз Певунову по руке. Эту чудесную палку прислал с оказией в больницу Василий Васильевич. Иногда Певунов смотрел на нее и гадал: из чего все-таки она вытесана? Незнакомое, очень плотное дерево с прозрачными глазками-прожилками по глянцево-коричневой коже. Нежно поглаживая трость, он думал: есть вещи, какие не купишь в магазине, а где и кто их делает — поди узнай.

Дорога, неровная, в выбоинах, дожди пойдут — не проедешь, вела, петляя, под гору; когда Певунов оглянулся, то не увидел санатория. Он остановился один в ароматном, зеленом мире. «Пойду вперед — куда-нибудь да выведет тропа», — решил с некоторым даже удальством. Но хвалился напрасно. Выступившее на безоблачное небо оранжевое солнце прогрело землю, в воздухе поплыли столбы жара, и Певунов пожалел, что не надел соломенную шляпу. Он был в спортивных брюках и пестрой хлопчатобумажной рубашке. Отмахав еще с полкилометра, рубашку тянул с себя и намотал на голову. Он вспотел и постепенно начал ощущать резь в спине. Хотелось пить, в животе урчало. Открывался поворот за поворотом, казалось, не будет конца этому спуску, этим зеленым трущобам. В санатории давно отзавтракали, и Михаил Федорович, поди, лежит на постели и блаженствует в ожидании физиопроцедур. Где-нибудь к обеду он обратит внимание на отсутствие Певунова и решит, что сосед, не иначе, околачивается в парке с Ириной Савчук. Певунов ясно представил себе его осуждающую гримасу. Нет, уважаемый Михаил Федорович, мы не прохлаждаемся в парке с прелестной Ириной, увы, мы лишены этой возможности, ибо бредем незнамо куда по раскаленной дороге и скоро, наверное, обуглимся до костей. Певунов свернул на обочину и опустился на траву в тени дикой яблони. Обтер рубашкой мокрое от пота лицо и грудь и немного подремал, привалившись спиной к дереву. В ушах гудели стрекозы. Ему чудилось, что время от времени он взмахивает рукой, отгоняя назойливых легкокрылых, но на самом деле сидел неподвижно. Он знал, что теперь у него не хватит сил вернуться в санаторий и вернее идти, куда шел, вряд ли эта земля необитаема. Поблизости наверняка есть какой-нибудь хуторок, где можно напиться. Обратный путь, когда он окидывал его мысленным взором, представлялся ему бесконечной, дымящейся от солнца лентой, на которую только безумец рискнет ступить. Вскоре он побрел дальше, озираясь по сторонам, иногда сталкивая палкой с дороги особо крупные камешки. Ему мерещилось, что идет быстро, но он сильно прихрамывал и еле полз. Да и куда было спешить? Не сегодня утром начал он этот спуск, а когда-то давным-давно.

Он уже догадался, что с ним происходит нечто неизбежное, давно задуманное судьбой, и смирился с этим и с каждым шагом ощущал себя все увереннее и безмятежнее, а когда перед ним неожиданно открылись какие-то постройки — не сразу поверил глазам. «Ничего тут не должно быть! — подумал с отрешенностью бедуина. — Однако надо пойти и проверить! Вон и стадо овец пасется вдали».

От покосившегося плетня, неизвестно что огораживающего, отделился мальчик, худенький, опаленный солнцем до черноты — белая пушистая головка с яркими, синими точками глаз. Он возник из травы, точно выткался из воздушных струй. Певунов разглядывал мальчика с сомнением. Мальчик ли это?

— Ты что, пацан, за овцами приглядываешь? — спросил на всякий случай.

— Чего за ними приглядывать? Не убегут!

— Ты, значит, тутошний?

— Ага.

— А еще кто в доме есть?

— Мамка там и деда… Позвать?

— Погоди, — Певунов подошел ближе и увидел, чем занимался мальчик, прячась в траве.

Там была нора, куда он напихал веток и палки и собирался все это поджечь. Коробок спичек был зажат у него в кулачке.

— А кто в норе?

Мальчик утомленным движением отвел со лба белые лохмы.