Вилис Лацис - Собрание сочинений. Т.5. Буря. Рассказы

Затем началась борьба, борьба за время, борьба с послевоенными трудностями. Нередко приходилось иметь дело с несознательными людьми и даже с явными противниками, с упрямством закоренелых бюрократов, засевших в некоторых трестах и конторах. В то время, когда во всех концах Советской страны подымались леса новостроек, когда на развалинах, как грибы после дождя, вырастали корпуса возрождаемых фабрик, электростанций и жилых домов, когда все нуждались во всем, а возможности удовлетворить нужды были ограничены, — ничто не давалось само собой, без усилий. Каждую малость надо было разыскать, получить и пустить в дело. Надо было верить самим и убедить других. А время не стояло на месте, каждый упущенный час надо было наверстывать ценою упорного труда, бессонных ночей. И все это было бы неосуществимо без энтузиазма, без самоотверженности, без коллективного геройства. Чтобы все это было, нужна была вера, а чтобы поддержать эту веру — нужны были факты, ощутимые доказательства выполнимости плана.

В конце июля Ояр спросил Курмита:

— Какого ты мнения на сегодня о наших делах?

И Курмит отвечал:

— Пока все в порядке, но я не думаю, что так будет продолжаться и впредь, если мы успокоимся и начнем хвастаться. Последний этап решающий. А если мы не сдержим данное партии слово, веры нам больше не будет. Скажут, что Сникер и Курмит — болтуны.

— Точно так же и я думаю, Курмит. Тогда нам больше не поверят. Но этого не должно случиться.

И борьба продолжалась. Главный инженер переселился на завод, в свой кабинет; многие мастера и рабочие спали тут же в цехах; Ояр приезжал домой только на час, на два, чтобы помыться и переменить белье.

В сентябре завод получил во всесоюзном социалистическом соревновании первую премию и переходящее красное знамя. Теперь весь коллектив завода день и ночь думал об одном: любой ценой удержать знамя.

И, конечно, удержали. А за два дня до двадцать восьмой годовщины Великой Октябрьской революции Ояр Сникер и Ансис Курмит пришли к секретарю районного комитета партии Петеру Спаре и рапортовали о досрочном выполнении «Новой коммуной» годовой производственной программы. Было поздно, уличное движение уже утихало. Они втроем сидели в кабинете секретаря, и трудно было бы решить, чье лицо выражало больше радости, чьи глаза блестели ярче.

— Прошу завтра к нам в двенадцать на открытие новых цехов, — сказал Ояр. — После этого отпразднуем Октябрьскую годовщину.

— Спасибо, Ояр, обязательно буду, — ответил Петер Спаре. И как он ни устал, но последних своих посетителей не отпускал больше часа: хотелось расспросить про все подробно и, главное, поговорить о планах завода на будущий год и на всю пятилетку.

Ояр и Курмит по очереди рассказывали обо всем, и для всех троих это было лучшим отдыхом.

На следующий день в цехи завода «Новая коммуна» прибыло много знатных гостей. С интересом выслушали они немногословное сообщение директора — ведь каждый прикидывал: «А нельзя ли и на нашем предприятии так?»

Ояр рассказал, с какими трудностями приходилось бороться коллективу, пока из развалин, груды металлического лома и ободранных моторов рождалось то, чему так радовались все сегодня.

— Теперь этот завод в буквальном смысле — наш. Он нами создан, нами восстановлен — понятно, что мы любим его, как родное детище.

Он говорил, обводя оживленным взглядом аудиторию.

— Но это не единственное детище, выращенное за такой короткий срок рабочими Советской Латвии. В Риге, Лиепае, Даугавпилсе — всюду дымят фабричные трубы и, как легендарная птица, неумирающий феникс, из пепла и развалин подымается новая жизнь. Как, товарищи, есть ведь смысл жить в такую эпоху? Радостно жить и радостно работать — плечом к плечу, одним дыханием со всем советским народом…

После митинга он провел гостей по цехам, показал то, что уже есть, и рассказал, что должно быть через полгода, через два и через пять лет. Представители редакций быстро записывали услышанное, а позади всех стояла молодая женщина и не сводила глаз с улыбающегося лица директора. Это была Рута.

— Ей-ей, завидую я Ояру, — проговорил стоявший рядом с нею Петер Спаре. — Ему не приходится расставаться со своим питомцем.

— Разве ты уходишь с завода? — спросила Рута. Она еще не знала, что Петер перешел на другую работу.

— Я уже почти две недели секретарь районного комитета партии. Странное существо — человек. Знаю ведь, что завод в верных руках, сам я работаю в том же районе, всегда в курсе всех заводских дел и, если понадобится, всячески помогу, но когда в Центральном Комитете мне сказали, что надо идти на другую работу, я несколько дней скрывал это даже от Мауриня… он теперь на моем месте. Мне казалось, что я собираюсь оставить на произвол судьбы старуху мать или раненого товарища на поле боя. А когда прощался с товарищами, они так уныло глядели на меня! Теперь Мауринь каждый вечер приходит ко мне и все по старой памяти величает директором. Дня не проходит, чтобы я не заехал туда и не обошел все уголки. Вот что значит свой! В этом, наверно, и заключается великая сила советского строя, что в нашей стране все свое: наше государство, наша земля, наше право и наш труд. Все наше и все для нас. Только сумасшедший способен думать, что можно это у нас отнять.

— Один подумал, да сгинул с лица земли, — ответила Рута и вдруг, что-то вспомнив, с удивлением оглядела Петера. — Значит, ты теперь секретарь райкома? Поздравляю. А как же с университетом — остается у тебя время на лекции?

— Трудновато, но как-то ухитряешься. Я, что ли, один так? А Жубур, а Капейка, Аустра, да и ты сама! Все мы учимся… Сейчас еще легко. Вот скоро мы все получим новые задания, но даже и тогда надо будет со всем справляться.

— Ты имеешь в виду выборы в Верховный Совет?

— Да, выборы.

— У меня уже есть свой участок, я там бываю по нескольку часов каждый вечер.

…Следующие месяцы пролетели для них незаметно. Снова началась напряженная и захватывающая работа, с которой они впервые познакомились в предвоенную зиму.

Собрания избирателей, встречи кандидатов в депутаты с избирателями, беседы на избирательных участках, жалобы на бюрократов и на неполадки в торговой сети, неприятные открытия, касающиеся некоторых товарищей, которые начинали забывать о своей ответственности перед народом, демагогические, с подвохом вопросы некоторых избирателей — в общем, работы было много. Каждую жалобу и сигнал надо было немедленно проверять, непорядки исправлять, тому, кому требовалась помощь, немедленно оказывать ее. За это время все обогатились чем-то новым: и те, кто задавали вопросы, и те, кто на них отвечали.

Из тысяч мелких черточек, которые, взятые в отдельности, заключали в себе какое-то выражение характера, вырисовывалось лицо народа — мудрое, смелое, честное. В день выборов оно улыбалось теплой, солнечной улыбкой, — народ сказал свое решающее слово: