Аркадий Первенцев - Остров Надежды

Белугин слушал полузакрыв глаза. На лице его иногда бродила блаженная улыбка. Он не думал об «Энтерпрайзах», об американской промышленности, а спокойно переваривал флотский борщ и отбивную котлету. Ему даже вздремнуть захотелось. Только присутствие старшего по званию удерживало его от решительного шага к послеобеденному отдыху.

Когда собеседники заспорили о достоинствах и недостатках «Поларисов», о мощности новых ракет — «Посейдонов», о числе американских атомных подлодок, Белугин запротестовал:

— Разрешите мне внести предложение, товарищ капитан первого ранга? Перенесем собрание на другое число. Ничто не изменится ни в ту, ни в другую сторону, будете или не будете вы спорить… Если по-деловому, никто не сумеет выяснить дебет-кредит. Они путают нас, мы их путаем…

— Добро. — Голояд обратился к Ушакову: — А насчет Тихого могу сказать лишь одно. Там есть где развернуться. Ни одного аппендикса, ни одной мышеловки вроде Беринга. Ну, у них своя епархия… Прошу извинить, до скорого свидания.

Все трое — Ушаков, Куприянов и Белугин — вышли вместе…

Юганга — далекая, таинственная. Оленьи нарты, ныряя в увалах, диковатая песня или тягучий посвист циклона в навитых на кольях сетях и в вантах поморских яйцевидных посудин служили когда-то Юганге.

Сюда позже пришла державная Россия, вырвавшая место свое у морей в рыбачьем порыве, нацелив косматые очи на север, откуда тянуло голубыми ветрами паковых льдов.

Юганга не ведала, что после стремительных лет в каменистое ложе губы, промятое покровными ледниками, придут атомные субмарины и мягко ошвартуются возле специальных пирсов.

Поселок родился недавно. Запрятанный в гранитных сопках близ глубоководной бухты, он умножил число таких же поселений на девственной земле Заполярья. Жилые дома, школу, магазины строили спешно. Вечная мерзлота, скалистый грунт требовали выдумки, больше того — ухищрений. Сюда прибыли люди из цивилизованных центров, без охов и ахов, обрекая себя и семьи на многие лишения. Здесь расселились только военные и связанные с флотом, только военным, только подводным и только атомным. Поэтому нигде нет такого насыщения инженерами, техниками, физиками, синоптиками, штурманами, ракетчиками — элита технической мысли.

И почти никого старше сорока лет.

Как ни извилист фиорд и как ни прикрыт он вулканическими высотами, сюда достигают штормы, бьют волны, кипят, как на коралловых рифах, приносят соли и йод, намытый в тропических широтах, подчиняются законам приливов и отливов.

Дети Юганги засыпают не только под шепот материнских губ, — их уши привыкли к канонаде прибоя. Под всполохи полярных сияний они видят сказочные сны, и фантастические походы их отцов в глубинах океанов для них такая же реальность, как скользящий полет чаек на тугом ветровом потоке, как движение рыбьих стай, как игры тюленей, заплывающих в эту губу.

Дети видят черные тела субмарин, приникших к пирсам, и знают, когда под мигалку поста появится усталая лодка, а на мостике — их отцы, пропахшие искусственным воздухом, который месяцами заменял им привычную атмосферу земли.

Здесь вызревает отважное моряцкое племя, надежная смена, первый посев будущих суровых капитанов.

Полярная ночь Юганги длится около трех месяцев — с ноября по конец января. Для жителя нормальных широт показалось бы кошмаром провести трехмесячную непрерывную ночь, без единого проблеска солнца, почти без изменения света, если не считать коротких побледнений восхода и заката, когда солнце приближается, боясь даже из любопытства перегнуться и заглянуть через запретную черту.

Еще более странным кажется вечный день, утомительный и неприятный, вызывающий протест всего организма, психическое недомогание. Для жителей Заполярья подобные ощущения покажутся смешными, они привыкли, приспособились.

Белые ночи приходят отсюда.

Дмитрий Ильич привык не сразу. Вначале отражалось на нервах, сказывалось на давлении — влияли те самые магнитные бури, действующие не только на приборы.

Из окна угадывались западные высоты бухты, поднимавшиеся заснеженной грядой, с широкой каймой у самой воды. Когда начинался прилив, кайма исчезала и снова обнажалась только после отлива. Судя по прожекторным направленным лучам и учебной стрельбе, за грядой держали ракетные установки класса «земля — воздух».

На улице, где расположена гостиница, были магазин с неоновой вывеской и ателье, за освещенными стеклами которого красовались манекены в изысканно модной одежде.

Этот, казалось бы, затерянный в скалах поселок жил обычной жизнью. Дмитрий Ильич видел школу, детский сад, кинотеатр. В аптеках орудовали девушки в белоснежных халатах, в парикмахерской стригли моряков и укладывали волосы дамам. Телеантенны принимали Ленинград, Москву и без всяких искажений — передачи сопки Варничной из Мурманска.

Как и в каждом военном поселке, действовала обязательная радиотрансляционная сеть, расписано поведение при воздушной и боевой тревогах, каждый знал, как ему поступать при атомном нападении.

Даже в «странноприимном доме», куда поместили Дмитрия Ильича, висела инструкция, указано противоатомное убежище, и, пожалуй, «молодушка» ходила на курсы — в опасный момент она поступит, как надо…

Глухие сумерки дня и одиночество снова навеяли тоску.

Дмитрий Ильич прилег. Спать не хотелось. Может быть, чего написать? О летчике-имениннике, подполковнике Савве, который доставил их в Заполярье? Придумать, как на борт поступают поздравления от его друзей-пилотов, как командующий ВВС устроил ужин фронтовому другу. Перед первым тостом — подарок — модель самолета из плексигласа. Именинник растроган… Чепуха! Ничего подобного! Поужинал со своим экипажем в столовке, выпил дарованную ему шампанею, завалился на железную койку, а там — начинай новый день, впрягайся в ту же лямку. Над новеллой похихикают пижоны, удивленно разведут руками друзья, застесняется Зоя, несколько по-другому, чем он, познающая мир. С думой о дочери Дмитрий Ильич встал, включил лампу, принялся чертить журавлей над гранитным пейзажем. Вспомнив гипотезы о прошлых эрах этого края, изобразил лагуну с папоротниками, поднял над хвощами доисторического динозавра, а затем, наперекор логике развития мира, сунул в лагуну мамонта с кабаньей шерстью, загнув его бивни до журавлиной стаи.

Бывало, когда Зойка выглядела крохой, закончив маятный командировочный день где-либо в Перми, Челябинске или Иркутске, вот так же садился он под зеленый абажур… Журавли летали и над заводом, и над Магнитной горой, откуда добывают детские коляски и ложки, и над Волгой, Байкалом и Камой… Дочка присылала домики с трубой и курчавиной дыма, солнце, обросшее лучами, человечков. И всегда — растопыренные пальцы левой ручонки, обведенные ею самой. Адрес писала мама, а отправителем неизменно значилась «Зоя», печатными буквами, детской рукой.