Аркадий Первенцев - Остров Надежды

Продолжалось движение к полюсу. Именно — движение. Размеренный гул турбин, вращение бронзовых винтов ощущались организмом. Дмитрий Ильич потрогал виски — испарина, ему показалось — ломит голову в затылочной части. Оглянувшись, воровски проглотил пилюлю, поискал воды, приник прямо к крану, запил.

В каюту бесшумно вошел Лезгинцев, остановился, что-то поискал хмурыми глазами, присел на корточки возле шкафчика, принялся проворно перебирать книжки и тетради.

— Питьевая вода там, — быстро перелистал тетрадку, — если желаете, в кают-компании можно получить кофе.

— А-а, это вы, Юрий Петрович?

— На меня не обращайте внимания. В походе я буду плохим собеседником, а тем более застольным… Это ваши книжки? Понимаю. Куприянов нагружает пассажиров по линии общества «Знание». Я их переложу в сторонку. Ишь сколько вы награбастали… — Нашел необходимое ему, какую-то запись, скрутил тетрадь трубочкой, прихватил несколько яблок из корзины. — Вы не стесняйтесь, милый друг, пока ранет еще жив. Я его быстро перетаскаю своим ребятишкам.

Уходя, он помедлил, покрутил возле головы пальцами, как бы что-то вспоминая, и вот тут-то произошло неожиданное: он заметил на переборке фотографию Зои.

— Супруга? — Лезгинцев пристально всмотрелся в фотографию.

— Дочь. Зоя, — сдержанно ответил Дмитрий Ильич.

— Повезет кому-то, — сказал Лезгинцев.

— Может быть, не на месте повесил или нельзя?

— Нет, нет, очень хорошо, на месте, — поспешно успокоил Лезгинцев. — К тому же я свою супруженцию не балую. Она не любит моей работы, и я ее принципиально не беру в плавание… Только ради гармонии сделаем следующее: пришпильте медной кнопочкой, нате-ка вам, а булавку уберите. Вот теперь отлично. Кстати, если хотите иллюзий, отдергивайте эту шторку, за ней ничего секретного нет, и включайте дневной свет. Окно раннего степного утра. Полюбуйтесь на пейзаж. Сам следил за мастером, серию стычек выдержал с финансистами…

Лезгинцев оставил Дмитрия Ильича возле переборки, где вопреки старым представлениям о подводной лодке вместо труб, горячих и холодных, и многожильного кабеля, вместо лампочек, посаженных в тюремные проволочные клетки, горело под светло-матовым стеклом встающее над степью солнце… Панно из теплых сортов древесины изображало разбуженную рассветными красками степь, с копнами свежего сена, уходившими к осветленному горизонту. Невольно защекотало в горле, теплей стало на сердце, другим показался строгий «король параметров» Юрий Петрович Лезгинцев, человек, с которым свяжутся нити их жизней. А степь розовела, просыхала, пахло росой и травами — всем тем, что было оставлено далеко позади, ради чего шли в фантастические и трудные походы молодые люди нашей Советской страны.

Волошину подчинялась команда ракетоносного корабля. Лезгинцеву было доверено атомное сердце «Касатки».

Дмитрий Ильич погасил свет — умерла степь. Осторожно, будто боясь кого-то разбудить, вышел из каюты. По коридору доносились еще не взятые в полон поглощающей системы запахи кофе.

Возле карты похода стояло несколько матросов. Штурманская последняя отметка показывала истинный курс, немного отличный от заранее начертанной прямой. До полюса оставалось девятьсот семьдесят миль.

В офицерской кают-компании лениво передвигали фигуры на шахматной доске капитан-лейтенант Исмаилов и начальник медицинской службы Виталий Юльевич Хомяков, его называли просто — доктор.

— Зайдите к химику, товарищ Ушаков, — сказал Хомяков, — вас вооружат «карандашиком».

— Так у нас называют дозиметрический прибор, — объяснил Исмаилов, — эту самую будут вам измерять… радиацию. Слушайте, доктор, теперь уж я не пощажу вашу сиятельную мадам…

— Разбой, Исмаилов! Потерять ферзя!.. — Хомяков заспорил, набросился на партнера, обвиняя его в бессердечности.

На засмугленном лице противника выражалось теперь полное удовольствие. Маневр удался. Исмаилов применял свою тактику — расслаблял противника, убаюкивал его, а потом, воспользовавшись малейшей оплошностью, нападал.

Дмитрий Ильич пристроился на краешке стола: можно записать в дневник впечатления о засекреченной Юганге.

Мысли не трогались с места. Беспорядочно и сбивчиво теснились они в голове. Самые высокие порывы вдруг иссякали, как бы улетучивались, и пустота заполнялась обыденным, таким же, как и на грешной земле. Исмаилов говорил о каких-то надбавках, о полярных и подводных, доктор охотно вторил ему. Потом завелись о жилье — кому-то дали, кому-то отказали. Опять то же самое!

Нет, заботы одни, но люди другие. Среди них не отыщешь бездельников, любителей полегче прожить.

Свет под матовым плафоном. Есть запасная лампа, хирургическая, с отражателем. Кают-компания дублировалась, как операционная. Имеется еще одна каюта для медицинских целей, там и дозиметрическая лаборатория. Туда и следовало зайти за «карандашиком». Вот самое главное, что будоражит мозг… «карандашик». В нем и есть основное, признаки нового века.

Вошел командир корабля, снял пилотку, уселся в своем кресле.

— Вам у нас не жарко?

— У нас не особенно жарко, — подчеркнул Дмитрий Ильич, закрыл дневник.

— Советую одеться полегче. Свитер теперь ни к чему.

— Больше по привычке, Владимир Владимирович.

— Понятно, ходили на дизельных. На них в наших широтах хоть на коньках, а летом, да еще если на экваторе, — в трусиках. — Он вызвал вестового и распорядился принести кофе. — Только пусть Серафим смелет йеменского и заварит покрепче, товарищ Анциферов.

Вестовой, белобрысый матрос с игривыми, лукавыми глазами, нырнул в дверь.

— Последний год служит, — сказал о нем Волошин, — хочет попасть в специнститут, в Ленинграде. Смотришь, пройдет время, объявится ученый или инженер…

Волошину трудно удавалось сближение с новыми людьми. Он завидовал некоторым своим общительным товарищам: у них все получалось проще, и жили они легче.

Шахматисты открыли вторую партию. Раздосадованный неудачей, Хомяков терпеливо переносил насмешки Исмаилова.

— Странно устроен человек, — сказал Волошин, — идем подо льдами, каждую минуту, того и гляди… А им все до бабушки.

Появился вестовой с кофейником и чашечками на разноске, достал из буфера сахар, открыл коробку с печеньем.

— Спасибо, товарищ Анциферов, можете идти. — Волошин разлил кофе через верх кофейника. — Иначе теряется пена, а с пеной и запах, — объяснил он. — Прошу, наслаждайтесь! Попросил интенданта взять триста килограммов. Даем ночью горячий кофе, сыр, ветчину, яйца и другое… Хлеб сами выпекаем. Первоклассный хлеб…

— Условия быта на атомных лодках многих умиляют, — сказал Ушаков.

— Кого это многих?