Вилис Лацис - Собрание сочинений. Т. 3. Буря

Смущенный крестьянин долго-долго смотрел вслед удалявшемуся Силениеку, потом стал распрягать лошадей. Тающие снежинки каплями стекали по его щекам — можно было подумать, что он плачет.

«Чего они хотят от меня? — думал Силениек. — На каком основании они взывают к моим чувствам латыша? Огромное дело — классовые противоречия — вы хотите разрешить по-семейному… так, мол, легче договориться. Запомните раз навсегда: у подъяремных и угнетенных всех стран общий язык — язык борьбы. Когда речь идет о борьбе, об осуществлении справедливости, то мы не спрашиваем, к какому племени ты принадлежишь. А народ свой мы любим больше вашего. Мы хотим его сделать счастливым. А вы? У вас только одна забота: я, мой дом, мое благополучие. Не по пути нам с вами».

Ему снова пришлось выйти из машины. За несколько часов сугробы стали еще больше. Силениек по очереди с шофером брался за лопату и работал до тех пор, пока с него не начинал лить пот.

Так прошла ночь. Воскресным утром, вместе с первым трамваем, Силениек въезжал в Ригу. Ложиться уже не стоило, так как через несколько часов надо было идти на заседание. Силениек побрился, а чтобы использовать оставшееся время, сел за стол и начал писать для газеты передовую: «Кто такие настоящие латыши?»

Дня через три статья появилась в газете. После этого Силениек перестал получать анонимные письма с уговорами. Теперь ему слали только угрозы.

По усиленному оживлению в немецкой колонии можно было догадаться, что рыжий граф приезжал в Ригу вовсе не для развлечений. Гуго Зандарт почувствовал это на своей шее еще до отъезда Шуленбурга. Эдит дергала его, как марионетку: «Добудь мне сведения о бывшем вице-директоре кредитного банка», «Проверь, как настроен генерал Паруп», «Сходи к бывшему оптовику Эрглису и выясни, как он — непременно хочет репатриироваться в Германию или остается в Латвии».

Все надо было делать быстро, в несколько часов. Гуго из кожи вон лез, как угорелый носился по Риге, лётом летал по квартирам. И хоть бы похвалила раз. Какое там: Эдит делала недовольное лицо даже тогда, когда выпадала удача. Члены свиты Шуленбурга требовали от нее в десять раз больше, чем она от Зандарта. Те нажимали на нее, а она на своих агентов. Вся шпионская сеть была наэлектризована. Напряжение не ослабело и после отъезда Шуленбурга, — в Риге оставался бывший посол Германии фон Котце.

— Гуго, ты имей в виду, что сейчас придется работать больше прежнего, — сказала как-то Эдит. — Многие из наших уезжают. Сеть редеет, а улов не должен уменьшаться. Придется работать за пятерых, за десятерых. Руководство этого не забудет.

— А ну, как провалюсь? — забеспокоился Гуго. — Что будет тогда со мной, с моей семьей? Мне ведь тоже жизнь дорога.

— УТАГ пока еще не ликвидирован, и репатриация продолжается. Твою семью включат в число репатриантов и увезут в Германию.

— А меня возьмут?

— Ну еще бы. Но за это тебе придется поработать, не жалея себя, на пользу Великогермании. Насколько мне известно, тебя включили в списки кандидатов на один из высших орденов. Еще получишь на старости лет рыцарское звание.

— Орден орденом, а попадать в лапы чекистов охоты у меня мало, тогда мне крышка.

— Действуй с умом и не попадешься.

И Гуго старался до седьмого пота. Клуб художников всегда был переполнен. Конечно, не ради богемы приходили сюда люди из прежнего высшего общества, а для того, чтобы встретиться за чашкой кофе с какой-нибудь таинственной личностью и после короткого секретного разговора разойтись. Здесь все официантки выполняли определенное задание, и в их блокнотах рядом с записями о заказанном кофе, пирожком и папиросах можно было бы увидеть заметки, не имевшие ничего общего с клубным меню. По дороге на кухню эти заметки попадали в руки буфетчика, который их систематизировал, превращал в шифрованное донесение и отправлял куда следует.

Вскоре после Нового года рижские литературные круги облетела неожиданная новость: в Германию репатриировался прогрессивный писатель и злейший враг нацистов — Эрих Гартман. Изгнанник, еле избежавший террора гестапо, возвращался в свое отечество. Находились простодушные люди, которые жалели бедного Гартмана и уговаривали его не лезть в пасть зверя, — ведь это же чистейшее безумие, писателю с такими левыми настроениями отдаваться в руки врагов. Более дальновидные сразу смекнули в чем дело, вспомнив некоторые его высказывания. Довольнее всех были те, кто никогда не скрывал своих симпатий к Гитлеру.

— До свиданья, — говорили они Гартману. — Не забывайте нас. Мы еще вам пригодимся, когда настанет момент.

— До свиданья, — отвечал им Эрих Гартман.

Он сердечно простился с Эдит и обещал передать привет ее мужу, который был где-то в Польше.

— Жаль, что не могу остаться с вами до конца. Небезопасно. Чека что-то пронюхала. Надо убираться, пока не поздно. Но ты, Эдит, держись, не попадайся. На тебя возлагаются самые большие надежды. Если продержишься до конца, представь, как торжественно мы встретимся здесь, в Риге.

— Не попадусь, Эрих, — шептала Эдит, хотя разговор происходил в тихом приюте Оттилии Скулте, вдали от любопытных взоров и ушей. — Я знаю, как работать среди них. Меня ведь многие считают активисткой, а это имеет большое значение. Главное же, я сама оставляю их в покое, ничего не допытываюсь, ничем не интересуюсь, чтобы отвести малейшие подозрения. Что мне надо узнать, я добываю через других. Есть у меня сейчас на примете лакомый кусок.

— Из коммунистов?

— Да, один комиссар.

— Желаю удачи, — сказал Гартман.

Он обнял Эдит и поцеловал в губы.

— И ты такой же, как все мужчины.

— Почему мне нельзя быть таким, как все мужчины?

— Ведь ты писатель, возвышенная душа.

— Где сказано, что писатель должен обладать рыбьей кровью?

Эдит вздохнула. Зандарт, Гартман, даже ее муж, Освальд Ланка, давали лишь дешевую подделку того счастья, к которому рвалась ее алчная до наслаждений натура. Вернее всего, это была постыдная пародия счастья, оскорбившая бы более гордую душу. Силениек — вот о ком тайно мечтала Эдит. Она несколько раз видела его издали, во время демонстраций, на собраниях. Высокий, широкоплечий, с загорелым лицом — как он выделялся среди остальных людей… Как приятно было вслушиваться в его мужественный голос, наблюдать во время речи его спокойные жесты, его красивое лицо, ловить его ясный, открытый взгляд. Чем громче звучал голос Силениека в это богатое замечательными событиями время, тем больше он увлекал Эдит. Она следила за каждым его шагом, собирала все, что о нем было напечатано в газетах, все, что появлялось из-под его пера. И странно — те же убеждения, те же мысли сразу вызывали в ней чувство ненависти, если их высказывали другие, и только Силениека она слушала с каким-то угрюмым, завистливым восхищением.