Вилис Лацис - Собрание сочинений. Т. 3. Буря

— Спасибо, Олюк, ты у меня добрая подружка. — Эдит нежно потрепала ее по руке. — Мне и самой пришло это в голову, но я постеснялась начать разговор… Потом вот еще что: я хочу попросить тебя об одной вещи, только не знаю, согласишься ли ты…

— Чего же меня-то стесняться?

— Видишь ли, у нас сегодня должен произойти раздел имущества. Пришлось вызвать полицию, чтобы обставить это необходимыми формальностями. Нужен еще свидетель с моей стороны. Ужасно неприятная история. Из знакомых звать никого не хотелось, я не могла придумать, как быть…

— Хорошо, я останусь. Но неужели Освальд и здесь показал себя непорядочным человеком? Разве нельзя поделить мирно?

— Он готов драться из-за каждого стула. Впрочем, теперь я могу признаться тебе, что он всегда был скуповат… ну, да что об этом говорить, раз у меня с ним покончено…

Эдит замурлыкала припев какой-то модной песенки. Эта напускная беззаботность еще сильнее растрогала Ольгу.

— Перестань огорчаться, Эдит, он тебя не стоит.

— Я и не огорчаюсь, Олюк. Но мне никто не запретит презирать его… и ему подобных. Жалкие пресмыкающиеся. — Голос у нее стал хриплым и низким, большие голубые глаза метали искры. — Пусть они поскорее вылетают из Латвии… скоро они увидят, какие блага ждут их в Польше.

— Почему в Польше? Разве он не в Германию уезжает?

— В Германию их не пустят, — с неприятным смешком ответила Эдит. — Их поселят в оккупированной Польше. Там уже поляки каждый день то одному, то другому перерезают горло. Ха-ха-ха! Так им и надо.

Раздался звонок, в передней послышались шаги. Освальд постучал в дверь и приоткрыл ее.

— Пора начинать. Полицейский надзиратель пришел.

Ольге Прамниек пришлось стать свидетельницей довольно неприглядной сцены, продолжавшейся около часа. Она внутренне ежилась, глядя, как два человека, прожившие вместе несколько лет, любившие друг друга, торговались и спорили не хуже базарных торговок из-за каждой скатерти, из-за каждой табуретки.

— Этого я не дам, это мое! — выкрикивала Эдит.

— Эта вещь куплена на мои деньги, — хладнокровно повторял Освальд.

— Тогда можешь брать все, мне ничего не надо…

Но, наблюдая за результатами раздела, Ольга вынуждена была признать, что Эдит напрасно поднимала такой шум: Освальд претендовал лишь на самую незначительную долю имущества; большая часть его — мебель, посуда, серебро — оставалась у Эдит. Заупрямился он только, когда дело дошло до беличьей шубки и чернобурой лисы: эти вещи он во что бы то ни стало хотел взять с собой, хотя сам же подарил их когда-то Эдит.

— Все понятно. Собираешься повезти в подарок какой-нибудь Гретхен? — съязвила Эдит.

— Вам это безразлично теперь, милостивая государыня, — так же язвительно ответил Освальд, и оба замолчали. Полицейский надзиратель потерял терпение:

— На кого же записывать?

— Хорошо, пусть остается у нее, — махнул рукой Ланка.

Наконец, акт был составлен и скреплен подписями. Ольга дождалась ухода полицейского и стала прощаться с подругой.

— Когда ты приедешь? Лучше бы завтра.

— Приеду, если он успеет убраться до вечера. Без меня он может обчистить всю квартиру.

— Мы с Эдгаром будем ждать тебя, — заторопилась Ольга, чтобы не говорить больше на неприятную тему. — С друзьями тебе станет легче.

Ольга ушла. Эдит направилась было в кабинет, но в это время зазвонил телефон. На звонок из соседней комнаты вышел Освальд и вопросительно взглянул на Эдит.

— Ты подойдешь или я?

— Может быть, это к тебе, — сказала Эдит.

Освальд взял трубку.

— Кого? Да, она дома. Кто просит? А, здравствуйте, здравствуйте, господин Зандарт, пожалуйста, сейчас передам ей трубку. — Передавая трубку Эдит, он многозначительно улыбнулся. Она подмигнула ему.

— Господин Зандарт? Добрый день. Как поживают ваши лошадки? Ах, меня ждут? Да, пожалуй, им теперь долго ждать не придется. Кстати, можете меня поздравить: я развелась с мужем… Я шучу? Ну, знаете, это не тема для шуток… Да, совершенно серьезно. Он репатриируется в Германию, а я, как настоящая дочь латышского народа, остаюсь на родине… Удивляет? Вы меня плохо знаете… Да, скоро… Завтра?.. Сейчас подумаю… Послезавтра можно будет посмотреть и ваших лошадок. Хорошо, буду ждать вашего звонка. До свиданья. До послезавтра.

Эдит положила трубку и задумчиво уставилась в темный угол передней. Потом упрямо встряхнула головой и улыбнулась.

— Ну что же, я думаю, справлюсь.

Ланка взял ее за руки и посмотрел в глаза.

— Ты должна справиться. — Он вытянулся, точно при команде «смирно». — Этого требует фюрер. Действуй любыми способами, тебе все дозволено.

— Я знаю, милый. — Эдит прильнула головой к плечу Освальда. — Я буду ждать тебя.

— Долго ждать тебе не придется. Я скоро вернусь. — И сразу перешел на шутливый тон: — Но какова сцена с Ольгой? Разыграна безупречно.

— Артистически, — захохотала Эдит. — Бедная дурочка развесила уши, поверила каждому моему слову!

— Они должны поверить, поверить всему, что мы будем говорить. Этого хочет фюрер.

Бунте, карапуз Бунте сиял от сознания собственного благополучия. К чему он ни прикладывал за последнее время руки, все ему удавалось. Немецкий Юрьев день [18] Немецкий Юрьев день — то есть день переселения. В старой Латвии в этот день (23 апреля) батраки переходили от одного хозяина к другому. для человека с коммерческими задатками оказался на руку. Нельзя сказать, чтобы заработок так прямо с неба и валился, надо было и разнюхать вовремя и побегать, не жалея ног. Бунте целый день носился по городу высунув язык, лазил по лестницам, разыскивал квартиры репатриантов, рылся в грудах вещей, предназначенных на продажу. Не все же немцы тащили за собой весь хлам; некоторые сочли более благоразумным отправиться налегке.

Громоздкие люстры, массивные позолоченные рамы для картин, аквариумы с золотыми рыбками, подержанные мотоциклы — все могло пригодиться, и все это Бунте свозил в подвал к Атауге, где был устроен склад. Оборотный капитал предоставил сам хозяин, оговорив законные четыре процента; прибыль, за вычетом накладных расходов, условились делить пополам. В общем по наблюдениям Бунте, Атауга оказался далеко не мелочным человеком, но он подозревал, что немалую роль сыграла здесь и его дочь.

Фания давно уже перестала питать иллюзии относительно своей наружности. Правда, с ее приданым можно было кое на что надеяться, но Фания трезво рассудила, что особенно высоко забираться не стоит. Характера она была независимого и, решив, что главное — всегда чувствовать себя хозяйкой, обратила свой взор к более скромным сферам. Отец часто похваливал Бунте за его деловитость, но тут прибавилось еще одно обстоятельство. Рассудок рассудком, а когда мужчина глядит на тебя с немым обожанием, когда он не может скрыть радости при твоем появлении, — тут уж невольно заговорит о своих правах сердце. Фания все реже и реже вышучивала Бунте, а когда он — нечаянно или нет, кто знает, — дотрагивался до ее руки, делала вид, что не замечает этого.