Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

Из угла вылетело:

— Сначала — лошадей, а потом — и жен!

— Наши жены — это не Федькина б…

— Не верьте бандиту-у!

Вдруг кто-то в общем гвалте заорал дико и злобно:

— Беспортошников-коммунистов доло-о-ой!!!

И сразу же после этого выкрика, как по команде, кто-то с улицы через оконное стекло бросил камнем в лампу, но промахнулся. Камень попал кому-то в плечо, и потерпевший кричал:

— Бандиты-ы! Собрание срывать, гады!

— Бей бандитов!

— Ножа в бок Дыбину!

Только сам Дыбин стоял, казалось, спокойно, невозмутимо и смотрел на президиум, не спуская глаз и не вынимая рук из карманов. Всем своим видом он выражал одно: и чего люди так раскипятились!

Тревога нарастала. Андрей Михайлович тенью стоял позади Дыбина. Зинаида оставалась среди женщин и что-то горячо доказывала. Остальные коммунисты стянулись к столу. Они приняли бой и обязаны были идти немедленно в контратаку. Нужны были самые срочные меры — дело решалось минутами. Василий Петрович что-то в бессилии кричал, надрываясь, но разобрать что-либо не было никакой возможности. Виктор напролом, молча попер на Дыбина, над головами сверкнул его нож, чьи-то руки сразу схватили руку Виктора и скрутили вниз, а он кричал, пьяный и готовый на все с горя:

— Глотку ему искромсаю! Глотку! Глотку!

Ваня изо всей силы крикнул Федору, хотя и был с ним рядом:

— Давай, Федя!

Никто не предвидел такого яростного возбуждения людей (кроме разве Дыбина). Ваня еще не знал, чего он ждет от Федора. Он просто верил в него и был убежден — сейчас должен говорить только коммунист с большой волей, с самой большой волей из всей партийной ячейки. Может быть, он этого и не знал, а почувствовал сердцем. И Федор понял друга.

Но что может сделать Федор, если в диком ералаше, где уже начали хватать друг друга за грудки, никто и не услышит его голоса! И все-таки Федор мысленно тут же решил: «Убить! Или он меня — пулей или я его — словом». И вот он взобрался на стол и стал во весь рост. Появление на столе человека уже само собою привлекло внимание всех без исключения. Он стоял и молчал, подняв кулак. Казалось, стоит изваяние, бросившее кому-то вызов, зовущее кого-то вперед за собой. Люди смотрели на него и постепенно замолкали, утихали. Наконец стало совсем тихо. Слышно только возбужденное дыхание собрания и отдельные хрипы. А он стоял и молчал. Тишина достигла предела: если бы не дышали, то показалось бы, что все окаменели. В этой тишине, от которой шумело в ушах, раздался спокойный голос Федора:

— Что ж, Дыбин, стреляй. «Варяг» на столе, — И он опустил кулак.

Матвей Степаныч рванулся к Крючкову, вцепился сухими пальцами в его рукав и прошептал тревожно:

— Ваня!.. Стрельнет!!!

Крючков резко встал и в напряжении пригнулся, будто приготовившись к прыжку. Мелькнула мысль: «Дыбин догадался — пришли его последние часы: выстрелит».

— Не хочешь? — так же тихо и уверенно продолжал Федор. — Силы у него нет, товарищи. Вот он и бьет подлостью. Бандит, Дыбин Игнат, сегодня стал провокатором. Не верьте. Не поддавайтесь на провокацию. Давайте говорить о деле. Давайте на эти часы забудем, что есть Дыбин… Потом вспомним . — Последнее слово он произнес подчеркнуто многозначительно и слез со стола.

Кто-то шумно вздохнул в одиночку, но все услышали этот вздох. Потом все до единого человека следили за Зинаидой — она пошла к Дыбину. Как ни тесно было, а ее пропустили беспрепятственно. Остановившись перед ним, она гневно отчеканила ему в лицо:

— Ты… Ленина не упоминай… не по твоим губам это… По-о-дле-ец!

Слово это хлестнуло, как удар бича. Звук его еще долго стоял в ушах. И снова наступила тишина. Это была очень сильная тишина, потому что внутри каждого была буря.

К столу пробралась Матрена Васильевна Сорокина. Она стояла, высокая, прямая, широкогрудая, и смотрела в упор на президиум, вполуоборот от собрания:

— Товарищ Крючков! Ваня! Ответь, сынок, хорошо… Андрей! — обратилась она в средину. — Ответь и ты. Мужики с ума посходят — не знают, где правда. Скажите прямо: овец, кур, коров — будут обсуществлять или не будут? Будут гнать силой или не будут? Нутренность у мужика может не выдержать. Ну?.. Скажите, чтоб и Дыбин слыхал. Эй, Дыбин!.. Дыбин! — крикнула она в собрание, выискивая глазами. — Желаем, чтоб и тебе ответили. Разевай рот — сейчас вкладывать будут.

От дверей крикнули:

— Ушел твой Дыбин. Выскочил как угорелый…

— Какой это «мой»? — огрызнулась Матрена Васильевна, — Нужен он мне как пластырь на здоровый глаз.

Крючков ответил:

— Ложь и клевета. Ни о какой коммуне разговора нет — мы говорим об артели. Это главное. Ни коровы, ни овцы, ни куры обобществляться не будут. Точно говорю. Силой гнать никто не будет. Отвечаю за свои слова головой. — Но он все-таки ничего не сказал о письме, где сказано о решениях сходок, «обязательных для всех». Еще на партийном собрании он понял, что Некрасов обошел эти три слова. Да и не имел он права разглашать письмо, адресованное партячейке. Его поразило, откуда мог знать обо всем этом Дыбин, но эту мысль он оставил до будущего. Закончил он ответ просто: — Мы решим здесь, как быть. За вами слово.

— Я скажу, — воспрянул Матвей Степаныч. — Так давайте: кто за колхоз — поднимем руки и останемся тут, в школе, а кто против — пущай до дому уходит.

— Правильно!

— Идет так! — откликнулось собрание отдельными голосами.

— Голосую! — ухватился за это предложение Василий Петрович.

Снова все стихло. Решалось! Надо было поднять руку и остаться или не поднимать и уйти. Уйти нетрудно, но зачем? Чтобы снова не спать ночей и думать, думать, думать — что же делать?

— Голосую! — повторил еще раз председатель собрания. Вдруг он увидел в глазах многих того самого раздвоенного человека, знакомого по своим думам, и прервал самого себя: — Нет, подождите! Речь скажу и я. — Неожиданно для всех он сжал кулаки, потряс ими над головой и зычно выдавил все, что было в его силах и способностях: — Не можно так жить! С тоски пропадешь! — И сразу же тише: — Знамо дело, боязно, но… начинать надо все равно. Я… останусь тут. — И уже в третий раз, спокойно, поправив бороду, торжественно сказал: — Голосую!.. Кто за колхоз… поднимем руки, товарищи. — И поднял свою, первую, она возвышалась над всеми, широкая, трудовая ладонь.

В сизой дымке поднимались руки одна за другой. Но Василий Петрович все еще не считал — он хорошо знал народ своего села.

Вот Виктор Шмотков отвел правую руку от шапки, но рука, будь она неладна, не послушалась и вверх не пошла; он уперся ею в бок, чтобы прочнее держалась, и даже глянул на нее — так ли лежит.

Василий Петрович стал считать, шевеля губами.

— Вслух считай! — потребовали несколько человек.