Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

Сычев тяжело дышал, сомкнув веки.

— И-их ты! Семен Трофимыч, Семен Трофимыч! — уже жалостливо взывал к нему Матвей Степаныч. — Да что они тебя, родили, эти триста пудов? Да отвези ты их, бога ради, будь они неладны. А?

— Хлеба… нету, — твердо сказал Сычев, не открывая глаз.

Федор подошел к нему с заготовленной распиской и химическим карандашом в руках.

— Тогда распишись, что задание получил.

— Хлеба… нету, — тем же тоном повторил Сычев.

— Расписываться не будешь? — спросил Андрей Михайлович.

— Хлеба… нету, — не поднимая век, еще раз сказал Сычев.

— Пиши: «От подписи отказался», — обратился Андрей Михайлович к Федору.

Тот написал. И все трое вышли.

А по селу поползло: «У Сычева отобрали хлеб „по твердому забранию“».

Кто и кому первый посоветовал спрятать семена, установить трудно, но кое-кто запрятал-таки зерно. Когда тройка Крючкова подходила к дому Виктора Шмоткова, то он, увидев их в окошко сеней, уже заравнивал в ларе лузгу, которой и засыпал четыре пуда зерна — единственное пропитание до нового урожая. Но оказалось, что Иван Федорович не лазил по ларям, а спросил только одно:

— Сколько тебе семян надо, Виктор Ферапонтович?

— Мне-то? Да как сказать? Ежли проса, то немного, а ежели, скажем, овса, то не меньше пудов десяти, а ежли пшеницы, то и того больше.

— Ну а точнее? Сколько?

— Да вот как агроном скажет. Много надо. Много.

Миша записал что-то и сказал Виктору:

— Требуется тебе пятнадцать пудов пшеницы и два пуда проса. Не удивляйся. Семена будут. Дадим.

Так и пропал даром испуг Виктора. Он сразу же пошел к соседям и заверял всех:

— Ничегошеньки не берут. А все — по-культурному: «Пожалуйста… Садитесь… Каких бы вы семян хотели, Виктор Ферапонтыч?» Вот оно как получается. А все остальные брешут. Я только говорю правду. Снимай лузгу с ларей! (И кто бы знал, что он запрятал хлеб под лузгу!)

Так Виктор и не увидел, как Володя Кочетов, оставшись в сенях (когда Крючков с Мишей прошли в хату), засунул руку в ларь, под лузгу, и определил — «пуда три-четыре». На обратном пути он об этом сказал Крючкову, а тот только и произнес:

— Последнее спрятал. Кто-то напугал.

Миша в раздумье заговорил:

— Вот с таким «производителем» хлеба и построй социализм. Да он два пуда в год будет продавать и сам будет полуголодный… «Маломощный середняк»! Придумают же такое!

— Вот и построй социализм, — повторил Крючков. — Вот и построй его… — Он тоже об этом думал не раз, а тогда повторил свои мысли, сказанные Мишей вслух.

— Мой дом, — неожиданно сказал Володя. — Очень прошу заходить. Учтем семена у нашего личного папаши. Мама! Встречай гостей, — крикнул он с порога.

Но встретила их не мать Володи, а его сестра, Анюта. Она приветливо пригласила:

— Садитесь, Иван Федорович. Садись, Миш… — и осеклась. А потом, уже опустив глаза, тихо: — Садитесь, Михаил Ефимович.

Миша посмотрел на Анюту, а она почувствовала его взгляд. Два дня тому назад он шел с ней из избы-читальни. Это провожание было случайным, но Миша увидел тогда новую девушку, выросшую из озорницы, которую за несравненные пляски звали когда-то Анютка-Змей (потом это прозвище отстало). Она была на два года моложе Миши, и он знал ее с детства. Но разве ж можно было ожидать, чтобы так скоро из длинноногой девчонки выросла стройная красавица с такими алыми зовущими губами, русыми, чуть вьющимися волосами, длинной косой. Это была не городская «стрекоза», перетянутая поперек в талии, и не пухлая мещаночка, которую готовили замуж за дворянина или в крайнем случае (если Советская власть останется и после нэпа) за председателя райисполкома; это была не узкогрудая маменькина дочка, которая заранее, до замужества, ставила условие: воспитывать ребенка (одного — не больше) она сама не будет, а поручит такое деликатное дело маменьке, поскольку ребенок тот доводиться будет ей родным внуком (или внучкой — что хуже). Головой мамочки такие смазливые дурехи думали, руками мамочки все делали, но несколько лет волей-неволей зубрили учебники для того, чтобы было видно, что невеста со средним образованием. Миша уже успел увидеть, а больше услышать от Вани Крючкова и Федора, каких красивых уродов с мелкой мещанской душонкой выпестовала в городе старая мещанская «гвардия» в новых условиях нэпа, уродов, неспособных к труду, не говоря уже о готовности к жертвам ради семьи, эгоисток, знающих только о своих правах, но отрицающих всякие обязанности и ответственность перед семьей, потомством и обществом. Как-то при разговоре на эту тему Ваня Крючков так и сказал Мише: «Долго еще будет такая отрыжка мещанства. Умные люди говорят, что потребуются десятилетия, чтобы раздавить мещанство. Смотри, Мишка, не попадись на крючок с дорогими духами или в сеть ласковой маменьки».

Все эти мысли и воспоминания проскользнули у Миши как-то мимоходом, но от этого Анюта стала почему-то несравнимо ближе, чем два дня тому назад. И он поэтому сказал:

— Ну уж!.. Сразу и Ефимыч стал для тебя.

Ваня Крючков поддержал:

— Какой же он Ефимыч для меня, например? Или для тебя, Анюта. Он — Мишка-медведь, не на что поглядеть. Молчит да сопит да работает за троих.

— И вовсе не сопит, — улыбаясь и оправившись от смущения, возразила Анюта. — Ну садись, садись… Миша.

— А кто это у нас сопит или не сопит? — послышался в дверях голос. И сразу в хату втиснулся могучий Василий Петрович Кочетов, отец Володи и Анюты. Он осторожно пожал руки Мише и Ване Крючкову, будто боясь помять их.

Володя тоже, хитренько прикусив губу, протянул ему руку. Тот машинально взял ее, но, опомнившись, легонько дал сыну подзатыльник, говоря:

— А ты зачем с грязным рылом в калашный ряд?

— Я, дозвольте доложить, ваше папашество, есть член тройки по учету семян. И прошу не оскорблять действием представителя комсомола.

— Плевать я хотел на такого представителя!

Отец и сын шутили. И видно было, что отношения в этой семье простые и искренние. Под нарочитой грубостью скрывалась та самая теплота семьи, от которой жить хорошо и жизнь становится хороша, а горе всегда легче. Да и сама беда не любит ходить в такие семьи, если люди ей не помогут протиснуться; дом защищают от нее любовь и труд — верные, надежные щиты.

— Ну что ж, Василий Петрович, давайте поговорим? — спросил Ваня.

— Давайте поговорим, — ответил хозяин, раздеваясь. Он расчесал волосы и золотисто-рыжую (единственную такую в селе) бороду и только тогда сел на приступку у печи. Неторопливость, степенность и какая-то сдержанная сила сквозили во всех движениях Василия Петровича. — Отчего ж не поговорить? Очень даже интересно повидать вас у себя, Иван Федорович.

— Мы насчет учета семян. Как вы…

— Об этом погодите маленько. Анюта, сходи-ка в кооперацию да принеси поллитровочку.