Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

Андрей Михайлович отстранил Федора от Миши и сказал:

— Меня тряси. Я тоже знал. Да не придал этому значения. Думал: какой он кулак? Сам же всю жизнь своим горбом все вывозит. А тут просто казалось: пусть больше хлеба делает. И дорезки козинские пустуют. Значит, если человек снял десятину… — Он обратился к Некрасову: — Десятину, а не две… Снял десятину и — кулак? Ерунда все это.

— Опять же — глупости, — присоединился Матвей Степаныч.

— Ты сядь, сядь, Федор Ефимыч, — успокаивал Николай Иванович. — Сядь. Не расходись. Давайте спокойно… Итак, Кочетов никогда не пользовался наемным трудом; снял не две десятины, а одну. Пахал сам?

— Сам, — ответил Миша.

— Сеял сам? — допытывался секретарь.

— Сам, — подтвердил Володя. — После узнал. Он и от нас тайком сделал. Ему, видишь, все мало своей земли.

— Та-ак. Прополоть сам, конечно, не мог, хотел скрыть от односельчан. Так? Так. Все это запишете в протокол точно, дайте мне выписку. Сам доложу в райкоме и райисполкоме. Мы же ошибаемся кое-когда… Вот и Кочетов ошибся. С кем не бывает… И еще: сколько он сдал государству хлеба? — спросил Некрасов.

Андрей Михайлович отыскал в шкафу книгу выполнения хлебозаготовок и молча подал ее Некрасову развернутой. Тот несколько минут смотрел, сверял и потом проговорил, глядя в книгу:

— Больше сдал… Просо… Ячмень… Рожь… Больше, чем с него причиталось, на… на одиннадцать центнеров. Все ясно.

— Десятину скрыл, а хлеб не скрыл, — подтвердил Андрей Михайлович, присаживаясь вновь к столу.

Федор исподлобья смотрел то на Мишу, то на Андрея Михайловича. В его взгляде был упрек: «Эх вы, растяпы!»

— Давайте решать, — предложил Некрасов.

Крючков коротко внес такое предложение:

— Партячейка категорически возражает. Согласны?

— Согласны, — ответили пятеро.

Только Володя промолчал.

После этого устроили перекур. Вышли на крыльцо. К удивлению, вокруг было все белым-бело — выпал снег и уже морозило. Зима в том году здорово запоздала, но зато пришла сразу, неожиданно, за одну ночь и осталась насовсем. После напряженного разговора в душной комнате всем было хорошо смотреть на свежий снег, и дышалось легко. Но как ни хорошо на улице, а заседание кончать надо.

— Теперь поговорим без повестки дня, — начал Крючков после перерыва. — Андрей Михайлович предлагает составить список крестьян, уже готовых войти в колхоз.

Но после короткого обсуждения решили, пока без списка, «пройтись» здесь в кабинете по дворам, наметить, с кем побеседовать перед собранием. Начали с крайних дворов, по порядку. Когда дошли до Виктора Шмоткова, Андрей Михайлович сказал:

— Этот пойдет. Маломощный середняк. К Федору его закрепить. Пойдет.

— Не-е! — возразил Матвей Степаныч.

— Виктор пойдет, — поддержал Федор.

— Нутренность у него тонка, чтобы — сразу, — противился Матвей Степаныч. — Конешно, оно обойдется помаленьку и — Витька пойдет. Ну сейчас — нет. Если что-нибудь изнутря его вздернет — беда какая иль встряска, — может, и сразу пойдет. А так — нет. Тонка нутренность. Как бы сказать, душа у него жидка.

Однако все, кроме Сорокина, согласились, что с Виктором все-таки будет легче, чем со многими другими, и с ним особой работы вести не придется. Только спустя некоторое время поняли, что допустили ошибку.

Рассвет подкрался исподволь. Сначала увидели все на окнах еле заметные елочки-узорчики первозимья, потом протискалась в комнату утренняя зимняя синь, вытолкала последние сумерки, оставшиеся от ночи, появившейся вчера еще с чернотропа. В комнате стало наконец светлее, чем вчера, хотя небо на дворе было еще облачным.

Когда все вышли, Миша сказал, увидев над горизонтом чистую полосу, как розовую занавеску на серых облаках:

— Будет мороз хороший.

— Вот и зима наконец пришла. Заждались. Зима пришла, — задумчиво повторил Николай Иванович. Прощаясь, он тихо сказал: — Все, о чем в эту ночь говорено, — могила. Пока сразу не выкладывайте, а особенно — о раскулачивании. Поняли? Ну… прощайте! — Он пожал всем руки. Володю похлопал по плечу, без слов. Сел в тарантас, посмотрел на коммунистов, будто расставаясь навсегда, и помахал рукой.

Они стояли на крыльце и некоторое время молчали, прислушиваясь к повизгиванию колес по снегу: последние звуки колес по первому снегу. Федор прислонился к перилам, Ваня стоял прямо на пороге, будто всматриваясь вдаль. Андрей Михайлович и Зина присели на перила. Матвей Степанович, устроившись на порожке у ног Вани, произнес:

— Уехал.

— Сани надо налаживать, — сказал Андрей Михайлович.

…Дома Федор сел на кровать. Голова от переутомления трещала. Мучительно трудно уснуть в такие часы: и хочется спать — и не уснешь. «Ах, как не хватает мне Тоси, — подумал он. — Тося, Тося! Где-то ты теперь маешься?» Он откинулся на подушку, закрыв глаза. И нельзя было понять: спит он или не спит.

Миша долго ворочался с боку на бок, но наконец уснул. Федор открыл глаза, посмотрел на него, не поднимая головы, и тихо прошептал:

— Счастливый ты, Миша. Хорошо, желторотик. Хорошо. — Потом думал под стук головной боли: «Он и свадьбу отложил ради меня. Дескать, невесело будет Федору на свадьбе… Может, считает — забуду Тосю… Забыть нельзя».

Спал ли в то утро Федор, Миша не знал.

Черной тоской потянулся по селу слух: все отберут — скотину, хлеб; детей — в приюты, жен будут обобществлять; это случится сразу же, как только сгонят в колхоз все село. Кто-то пускал слухи один одного мрачнее, слухи нелепые, убийственные, заставляющие днями не выходить из хаты или, не выпуская цигарки изо рта, просиживать кучкой в десять — пятнадцать человек где-нибудь на завалинке, тихонько обсуждая настоящее и будущее.

И еще молва пошла: середняков будут раскулачивать. Как после этого не пойти в закут под сараем и, прислонившись к стене спиной, часами смотреть на свою лошадь, непонимающе и тоскливо, будто прощаясь с нею навсегда и ощущая боль в груди. В противовес этим слухам, свои и приезжие ораторы и газеты обещают хорошую, небывалую на земле жизнь. Вот и поживи. Вот и определи, как жить и куда идти. Может, в колхозе лучше будет, а может, хуже, но решать самому; а как решить, если такого никогда, нигде, ни в одной стране не было. То было поколение крестьян с разорванной на две половинки душой.

Шла последняя неделя перед собранием. До воскресенья оставалось только четыре дня. В доме Сычева Семена Трофимыча тянулась тревожная жизнь, наполненная обидой, ненавистью и теперь уже отчаянием. Два дня тому назад ему довели еще одно твердое задание, такое, что выполнить его не хватило бы всего имущества. Он осунулся еще больше, похудел, отчего борода казалась длиннее обычного, а глаза покраснели от бессонницы.