Николай Батурин - Король Королевской избушки

И вообще мы должны ладить друг с другом. Должны жить в мире. Хотя иногда это кажется невозможным.

Волненье на воде заставляет меня вздрогнуть. Одна за другой бегут малышки волны, дочери большой волны. Лицо внизу исчезает, осклабившись половиной рта. Не простившись — считая это учтивостью.

Я поспешно встаю из позы водопоклонника. Ну конечно… Один мой олень порвал повод и присоседил свой песочно-желтый бок к бледно-синему ручью. «Пошел! Пошел!» — гоню я оленя. Бегу тряским берегом против течения. Вода из-под ичиг брызжет мне в затылок, но я должен поймать оленя, прежде чем он замочит вьюки. Трушу за ним по мелководью, ловлю скользящий по поверхности повод. Олень пьет. Вешаю шапку на его рога, ополаскиваю разгоряченное лицо, даже пью еще разок — впрок, на другую половину дня. Никто не умеет благодарить глазами более выразительно, чем северный олень. Серовато-зеленые, цвета мха, до дна просветленные глаза, в которых живет речистое молчание тайги.

Отвожу круглобокого оленя в тень и привязываю к лиственнице. Второй нетерпеливо копытит землю. Ухожу с ним на водопой.

Начало весеннего дня. Солнце завладело утром.

Давно уж заря, высунув длинный красный язык, слизала синеватый, словно обрат, месяц. Черная скала ночи посторонилась и выпустила целую вереницу радостных мгновений. Столько, что досталось каждой ропщущей душе, в том числе и мне, и моим псам, и двум рабочим оленям. Я тут же открыл глаза. Зевнул во весь рот, не утруждаясь прикрыть его рукой. Человек, живущий в тайге, забывает правила хорошего тона, так же как и дурного.

Я вылез из спального мешка, из-под теплого бока сна. Это значит, начался мой рабочий день таежника. Продолжились мои сны наяву и меж них выцветшие, пожелтевшие на полях картины прошлого. Связанные с настоящим, они, видимо, помогают понять будущее.

Утро как утро, привычное в своей неповторимости, загримированное красками тишины. Ягель прихвачен заморозком, на оленьих мордах тают кристаллики изморози. В ветвях ползучего кедра серебрятся паутинки — что до меня, так оставшиеся с ночи лунные лучики.

Я зачерпнул чайником из болотного зева, где трясина еще не поглотила всю воду. Водяные блохи сновали по мутной поверхности. На вчерашнем кострище вскипятил чай — вкус у него был как у супа из водяных блох. Накормил собак — черную, прихрамывающую и хитрорыжую, с лисьей шерстью. Опять пристегнул вьюки к истертым спинам оленей, и их раны отозвались в моем теле. Олени красноречиво помотали ушами, дескать, мы тебя понимаем. Я торопился не больше, чем восходящее солнце, и времени мне хватило и даже осталось, чтобы почувствовать спокойное удовлетворение. Затем я двинулся в путь. Снова в путь. И если я почему-то не в пути, то можно считать, что это не я.

В полдень, пройдя открытую долину, я вышел к моховому болоту. Оттуда испуганно выпорхнула стая крякв, но ни одной я не успел пригласить на ужин. На болоте я и нашел этот ручей. Или, может, ручей нашел меня. Питающий его родник находится где-то там , наверху, как принято говорить, когда не знают…

Что дальше? Если задуматься, то это будет возвращение, возвращение к источнику, к утолению жажды, повторение…

Облака — как взбитые подушки. Они движутся против ветра, и это предвещает дождь. Но все-таки я не тороплюсь. Те, кто всегда в пути, никогда не торопятся. Дождь никуда не уйдет от меня. К вечеру я догоню его. Если, конечно, вечер не догонит меня раньше. То-то будет радость! Головокружительная радость падающего дождя. Радость человека, что он ни капельки не суше этого дождя.

Я отвязываю оленя от лиственницы. Этот молодой олень первый год под поклажей. Выросший дома лесной зверь; на его взгляд, я — выросший в лесу домашний зверь. За нами, как вина за виновным, тащится тощий олень со стертой спиной. У него на шее висит бубенец с костяным языком. В дороге ухо привыкает к его глухому звону. Будто и нет этого бубенца вместе с его оленем. Окликаю собак. Они появляются, прыгая через бурелом, со стороны ручья. У одной в уголке пасти пестрое дымчатое перышко куличка-крапивника. Длинные красные языки собак — как языки газовых факелов. Им бы должно быть стыдно задирать голодранца крапивника… Но стыд, как ненужную помеху, мои собаки давно разодрали в клочки и слопали. Проскочив мимо оленей, они унеслись далеко вперед. Где-то в подлеске слышен их звонкий лай. Но я не из тех, кого легко сбить с пути, вывести из равновесия.

Преддождевой ветер бродит между деревьями. С пожарищ доносится резкий запах гари. Где-то в красных объятиях огня стонет тайга. Взрывается болотный газ. Кто еще жив, не поверит этому. Совсем как на войне, можно подумать. И поди знай, деревья ли падают, как солдаты, или солдаты падают, точно деревья.

Хлынул тяжелый отвесный дождь, какой бывает только в тайге и на море. В пустыне не так, там сеет легкий звездный дождь.

Я надеваю заранее приготовленный брезентовый плащ, подпоясываюсь веревкой. Свой угловатый череп прячу под капюшон. Позаботься о своем черепе, и он позаботится о тебе. Мне об этом напоминать не надо.

Небольшая остановка — надо осмотреться. Чтоб идти вперед, надо знать и дорогу назад. В плотной завесе дождя ни прорехи. Между порывами ветра все же удается различить поросшую лесом седловину и себя на ее склоне. Внизу, в долине, мутнеет желтая пропасть болота. Иду назад, пока не нахожу затесы на стволах деревьев. Дорога верная! Что, конечно, не значит, что я на верном пути.

Дождь просачивается в меня, и я ощущаю подавленность. Странная тяжесть в плечах. Сожаления. И сомнения, что еще хуже. Во всем, доселе ясном и прочном, теперь много необъяснимого и несвязанного. Правильно ли я поступил? В отношении себя. В отношении других. Я должен уйти в город, в каменные джунгли? Нет все-таки; это была бы уже не моя судьба. Чья-то другая. Тайга — мой дом, мои хоромы. С детских лет я жил больше сам в себе, чем среди других. Потому что боялся потеряться в ком-то другом, взрослом, всезнающем. Чтобы найти себя снова, я потерял много времени. Больше, чем у них было терпения. Тогда я слыл «маленьким недотепой». Еще больше времени ушло у меня, пока я научился проходить сквозь этих людей, как сквозь большие дома, не задерживаясь. Для этого мне нужно было научиться иметь дело с самим собой. Мы хорошо поладили. Но иногда — в дождливые дни и вьюжные ночи — мы кажемся друг другу чужаками. Виноваты в этом, конечно, дождь и вьюга. Я упрекаю его в инертности, в том, что он грезит наяву. А он поддевает меня моей профессией… Конечно, охотничье ремесло по сравнению с ремеслом земледельца более жестоко. Но не бесчеловечно. Руки человека всегда были в крови и в земле. Охота для меня не внутренняя потребность. Она мне навязана прекраснодушной, брезгующей кровью слабой половиной человечества.