Николай Батурин - Король Королевской избушки

Не снимая лыж, он опустился на колени у порога и, опираясь о дверной косяк, таращил глаза на весь этот разор — здесь был запас на всю зиму. Его тело напряглось, он будто хотел подавить в себе что-то, но не смог — его одолел безудержный смех. Он смеялся во весь рот, от всего сердца, и прянувшая вверх от этого смеха мука белозубо скалилась вместе с ним в лучах солнца.

— Ну и погром! — захлебывался он, вытирая глаза шапкой. — Наконец-то еще один великий, достойный человеческого скарба погром. После Содома… Ха-ха-ха! Надо же иметь фантазию, — он смеялся уже немного тише. — Надо же иметь вкус — белые мучные черви с алым брусничным вареньем. — Вся его злость вылилась сквозь этот пролом веселья. — Ну и шутник!.. Вот уж кто и впрямь заслуживает уважения! Чего стоит иная серьезная жизнь без такой шутки!.. Ведь куда ни кинь — все унылый плач да слезы. А тут глянь, смеху-то, смеху!

Он уже хотел снять лыжи, чтобы как-нибудь ликвидировать этот хаос, как неожиданно, совсем близко, с восточного края поймы, раздался остервенелый лай собак. И мирная рука охотника, опущенная было к ноге, потянулась к винтовке.

Он прошел по сугробу мимо занесенной изгороди, спустился к броду вдоль заиндевелых, будто в стеклянной пене, ракит, обрамлявших реку, и оттуда свернул на лай. У него был равнодушный, почти безучастный вид; казалось, он не знал, куда и зачем идет. Стоит ли малокалиберкой дразнить шатуна? И вообще зачем ему теперь убивать сытого зверя, если он и голодный был жив и свободен? «Вот если бы его убить мысленно, чтобы он оставил в покое путик, — рассуждал он, но почему-то этот вариант казался безнадежным. — Эх, придется еще одного редкого гостя убить — к тому же умницу и неунывающего зубоскала. Да-а, злая выходит у нас шутка».

Собачий визг и злобное урчание раздавались уже на расстоянии выстрела. Проверив направление ветра, он осторожно, прячась за елями, стал продвигаться с подветренной стороны к полю брани. Выглянув из-за чахлой ели, согнувшейся под тяжестью снежной шапки, увидел сидящего в снегу медведя — невзрачного, средних размеров тощего самца. До него, казалось, можно было шапкой докинуть — а заодно и остаться без головы. Собаки — Черная более злобно, Рыжая зато азартнее — вились вокруг шатуна, точно кукши вокруг бурой скалы. Но это так только казалось — стоило медведю подняться, как псы атаковали его сзади, стараясь схватить за самое ранимое место — уязвить его мужское достоинство. И медведь, угрюмо рыча, вновь садился в снег.

— Ишь, чего ему еще жалко, — бормотал он снисходительно, беспокоясь больше за собак, которые явно недооценивали шатуна — это был старый матерый зверь, выбравший для контрудара глубокий снег поймы, где коротконогие лайки быстрее уставали.

Он снял лыжи и, проваливаясь по колено в снег, стал подбираться еще ближе, пригибаясь и прячась за редкими елками и заснеженными кочками багульника. Отсюда было еще далековато стрелять. И отсюда тоже. Надо во что бы то ни стало попасть медведю в глаз или переносицу, иначе… Иначе никто не знает, что может случиться. Наконец он остановился за елкой шагах в тридцати от медведя — ближе было бы неизвестно, к чему ближе. Стараясь не стряхнуть снег с ветвей, он просунул сквозь них ствол и стал дожидаться своей минуты. Она должна была совпасть с моментом неожиданности для медведя. Он видел маленькие глаза зверя, следившие за движением собак; плешивый, обмороженный загривок сверкал темной коркой льда, как стальная лата… На боках и на груди медведя тоже проплешины, шерсть стерлась в бесконечных отчаянных шатаниях по тяжелому снегу с единственной целью — добыть еду. Теперь он, шатун, сидел в снегу, подавшись немного вперед, тощие мускулистые лапы на впалом животе. Издали он походил на силача с покатыми плечами, рано постаревшего и уволенного, сидящего на всеми забытой зеленой тумбе посреди кучи опилок, некогда бывшей цирковой ареной. Шатер снят, цирк уехал, и ветер развеивает опилки. Привычный воздух арены ударяет в ноздри; этот запах будет сопровождать его до тех пор, пока он не уйдет отсюда, — но зачем? Куда? Карман пуст, в мусоре, оставленном публикой, ни монетки, за душой ни гроша. Он посидит еще немного на красной тумбе, повспоминает о своем золотом времени, прежде чем… Силы ведь еще есть, мог бы еще поднимать, но только не их угасающий дух … Да еще этот проклятый загривок , неуклюжесть , из-за которых не берут даже в шуты. И потому он сейчас встанет с этой синей тумбы, вытащит из кармана пистолет, которым он в последнее время зарабатывал на хлеб, подстраховывая укротительницу львов, и пустит себе пулю в лоб…

Пора! Зверь повернул голову и неподвижно уставился, раздувая ноздри, на его укрытие. Пораженный пулей, он затряс головой, будто отгоняя рой комаров, и охотник выстрелил еще три раза. Короткий пронзительный рев, сопровождавший падение медведя, и двухголосый ликующий лай собак. Он хотел крикнуть собакам об осторожности, но опоздал — Рыжая запрыгнула в снежный кратер, вытоптанный медведем, и тут же вылетела оттуда от мощного удара медвежьей лапы. Это был последний номер экс-силача, давно известный, но тем более поразительный — ведь выполнен он был, считай, после смерти. Медведь опрокинулся на дно кратера и стал вдруг еще более тощим и невзрачным; теперь он не возбуждал ничьего внимания, не говоря уже о восхищении.

Он видел, как рыжая собака упала на спину в снег, как беспомощно сучила лапами, чтобы встать. Наконец она привстала на передние лапы, но задняя часть туловища как-то обмякла, и стало заметно, как прогнулась у нее спина; тихонько скуля, она пыталась помахать хвостом спешащей к ней Черной, но хвост не слушался ее. Черная лизнула несколько раз морду Рыжей, отчего та завалилась набок, и Черная бросилась на медведя.

Поняв, что произошло с Рыжей, он почувствовал, как что-то оборвалось в нем. Скорее машинально он снова поднял тозку и, не выходя из-за елки, выстрелил в ее застывший в ожидании серо-зеленый глаз. С рыжей собакой на руках, с поникшей черной, плетущейся сзади, шел он по своим следам обратно, почти сломленный. Добравшись до избушки, положил Рыжую у печки и все так же машинально развел огонь. Он отогнал Черную, которая, прижав уши, преданно зализывала простреленный глаз Рыжей, и кинул ей в угол мороженой рыбы, но та, не обратив на нее внимания, поползла обратно к Рыжей. А когда охотник оттянул ее за шкирку в сторону, зарычала на него первый раз в жизни, и несомненно, она выражала свое презрение к нему.

— Ну конечно, — отпустил он собаку. — Ты думаешь, для меня это было просто. Так же просто, как вот тебе сейчас — оскалить зубы и так скверно сказать мне… А ты ведь долго была моя собака — кому же, как не тебе, знать меня в этом мире лучше всех? А ты думаешь, я — тот ?.. Нет, я не тот и тем никогда не стану, хотя будут еще такие дни у меня, когда жизнь возвышается до самой смерти, дни, кажущиеся сверхнесправедливыми, потому что жалость всегда выглядит несправедливой, все равно что лесных птиц кормить не каждый день.