Татьяна Назарова - Первые шаги

Павел выхватил из кармана толстую пачку радужных и бросил на стол.

— Раскуйте сейчас эту сволочь, дайте сегодня да завтра свидание ей с ними, а потом на тройках в Омск, за мой счет. Пусть из Омска напишут, как хорошо с ними обращались, а там загонят к чертям на кулички навсегда!

Хозяин кабинета бумагой закрыл кредитки, потом, улыбаясь, поглядел на гостя.

— Что это вы, господин Мурашев, о большевиках очень беспокоитесь? — спросил он насмешливо, хотя сразу понял, в чем дело. Проходя мимо Аксюты, он сам залюбовался заплаканным лицом жены большевика.

— Моя прежняя любовь! Деньгами ее не укупишь, — через силу вымолвил Павел, еще больше бледнея.

— Не волнуйтесь, Павел Петрович! Все сейчас же сделаем, как вы просите. Выпейте воды, успокойтесь и идите порадовать красотку. Обоих к ней выводить?

— Да! Отец и муж, — шепотом выдавил из себя Павел. — Иначе нельзя!

Вскоре арестованные были в приемной.

— Будете присутствовать при свидании. Передачу осмотрите, говорить не мешайте, но слушайте внимательно. Только рядом не торчите, — приказал начальник жандарму.

Тот отошел.

— Дайте свидание и зятю Карпова, чтобы не догадались, — сказал Павел. Он немного успокоился. — Снеди я пришлю.

Выйдя из помещения, младший Мурашев с сияющим лицом направился к Аксюте и Андрею.

— Кое-чего добился: цепи сняли и вам свидание разрешили до отправки. Следствие будут в Омске вести, — сообщил он.

— Спасибо, Павел Петрович! — опуская длинные ресницы, промолвила Аксюта.

— Эй, там, идите на свидание! — послышался голос жандарма.

— Передайте от меня поклон Федору Палычу и Кириллу. Не разрешили мне зайти. Сейчас привезут передачу. Все, что можно, сделаю для облегчения, — сердечно проговорил Павел и, поклонившись землякам, пошел к коляске.

Аксюта с Андреем кинулись к крыльцу. Когда их ввели в комнату со скамьей посредине и табуреткой в углу, Федор и Кирилл сидели на скамье. У обоих на запястьях краснели полосы от кандальных колец.

Увидев входящих, они вскочили — не ожидали такой радости.

— Можете сесть с арестованными, — разрешил жандарм и, отойдя в угол, уселся на табуретку.

Аксюта целовала то мужа, то отца.

— Любушка моя! Радость-то какая мне! Еще хоть погляжу на тебя! — шептал Кирилл.

— Не знаешь, чего раздобрились, расковали нас? — шепнул Федор Андрею.

— Говорите громче! — скомандовал жандарм.

— За вас просил Павел Петрович, видно, Демьяна уважил, — громко ответил Полагутин.

Жандарм успокоился. Об этом пусть говорят.

То громко, то шепотом они разговаривали с полчаса, и Аксюта успела уже рассказать, что вчера говорил Антоныч, когда двери открылись и жандармы внесли огромный узел и деревянный стол.

— Передача вам от купца Мурашева. Можете пообедать с родными, — сообщил один из них.

В узле была и посуда. Аксюта расставила все на столе.

— Спасибо Павлу Петровичу, — сказала она. — Может, не скоро придется вот так, вместе…

— Завтра приходите еще, а послезавтра увезут, — шепнул жандарм, стоявший у стола. Ему жаль было эту молодую пару: больно красивы!

После обеда арестованным еще дали немного побыть с родными. Жандарм, охранявший арестованных, получив добрую половину богатой передачи, не запрещал им шептаться.

— Пусть Антоныч скажет через вас, с кем можно связаться в Омске. Может, пароль какой надо, — наказывал Федор дочери.

Кирилл ни о чем не мог сейчас думать, кроме того, что вот еще завтра увидит Аксюту, а потом… может, и никогда!

Вечером встретились у Трифонова. Родным арестованных к кому идти, как не к адвокату? Можно было заходить не таясь.

— Да, увезут! Военное положение не отменено, а тут налицо акт обыска, можно им не канителиться, — говорил Дмитрий, взволнованно ходя по комнате.

Ему было жаль товарищей, которых он не видел, но еще сильнее болела душа за молодую женщину. Редкая красота Аксюты словно обожгла его. У него мелькнула догадка, что неспроста зять миллионера проявил заботу об арестованных большевиках, а когда, расспрашивая Аксюту, узнал о прежнем отношении Павла к ней, Дмитрий почти все понял. Горячее возмущение, похожее на ревность, загорелось в его душе, но он ничего не сказал: нельзя ее волновать, пусть не будет отравлена горькая радость — последнее свидание перед долгой разлукой.

Андрей и Аксюта заучили адреса явок, пароли — могут понадобиться арестованным в Омске, завтра перескажут. И это удалось сделать — свидание дали. Но утром на третий день им сообщили, что арестованных еще до рассвета увезли. И хотя этого ждали, но улица вдруг поплыла перед Аксютой и она упала, как подрубленная.

— Окся! Что ты? Очнись! Перед кем горе показываешь? — тормошил ее Андрей.

Когда до сознания молодой женщины дошли слова Андрея, цепляясь за него, Аксюта поднялась, и они побрели обратно в мастерскую Антоныча.

Днем приехал Демьян Мурашев, уже готовый к отъезду. Его провожал на своих рысаках Павел.

— Домой поедете? — спросил Демьян.

— А как же! Теперь здесь делать нечего, — с грустной усмешкой ответила Аксюта.

Павел изобразил на лице сочувствие.

— Коль тяжело будет, Аксинья Федоровна, перебирайтесь в город со свекровью и дочкой. Вы ведь шить мастерица, а за работу здесь платят лучше, чем в селе, — говорил он просто и дружески. В разговоре кстати помянул свою жену и сынишку.

— Моя дорогая! Молодой женщине нельзя запираться в четырех стенах, — поучала Калерия Владимировна Дашу Сонину, сидя у нее в гостиной.

Как всегда безукоризненно одетая, Савина сегодня была необычно причесана: золотистые волосы заплетены в две косы и уложены на голове венцом; только один локон, будто случайно выбившийся из косы, падал на крутой лоб, придавая особую прелесть ее капризному лицу. Она заявила молодой хозяйке, что заехала к ней запросто, полюбоваться на маленького Сенечку — Даша своего сынка в честь деда назвала Семеном.

Желание вновь завладеть бывшим любовником, появившееся у Калерии Владимировны на балу в честь губернатора, не исчезло. Сразу же после бала она подвергла явной опале Коломейцева. Не стесняясь в выражениях, Калерия развенчивала своего недавнего идола.

— Нет, господа, Виктор Михайлович при всем его красноречии недалекий человек, — говорила она насмешливо. — Помните, как он утверждал, что Государственная дума — тот же парламент?

Савина звонко хохотала. Посетители «четвергов» ей охотно вторили.

Вторая дума была разогнана, царь, вопреки собственному манифесту, издал новый закон о выборах в Третью думу. Столыпинский закон о выделении богатых крестьян на хутора и отруба и в Акмолинской области, как и по всей России, проводился в жизнь. Вокруг Петропавловска уже появились богатые хутора — Медведка, Михайловка… Крестьяне-бедняки продавали хуторянам свои разрозненные куски, что разрешалось по новому закону, и шли толпами в город в поисках заработка. Рабочих рук хватало. Столыпин покрывал всю страну виселицами — «столыпинскими галстуками», как их называли рабочие.