Татьяна Назарова - Первые шаги

«Как волнуется Аксюта!» — думал Дмитрий, глядя с нежностью на правильный профиль Аксюты, заалевшую раковинку маленького ушка, трепетавшие уголки губ, и тут же осудил себя за то, что любуется Аксютиной красотой, а не думает о том, чем полны мысли его товарищей.

«Когда пришла она ко мне первый раз, плачущая о муже, закованном в кандалы, я полюбил не товарища, а прекрасную женщину, — укорил он себя. — Но я не хотел того, не думал о том, чувство захватило нежданно, — пытался оправдаться перед собой Дмитрий. Однако тут же сурово прервал оправдания: — А сейчас?..»

Он заметил, что Аксюта, прикусив нижнюю губу, с страстным волнением слушает слова Антоныча об обязанностях члена партии.

— Если потребуется отдать и жизнь за дело партии, настоящий большевик не поколеблется… — донеслись как будто издали до него слова Антоныча.

«Жизни и я не пожалею, но личное чувство берет у меня верх над общественным», — подумал Дмитрий и смущенно опустил голову.

— Мы не будем заставлять тебя, Аксюта, рассказывать о себе — знаем почти с детства. Скажи одно: не пугает ли тебя огромная ответственность, хватит ли сил на постоянный подвиг? — спросил Антоныч.

Аксюта встала.

— Все силы отдам на борьбу с врагами, ничего не испугаюсь — ни тюрьмы, ни ссылки, ни смерти, — сказала она, задыхаясь от волнения.

Хотела еще что-то добавить, но не смогла больше вымолвить ни слова, только взглянула на всех своими глубокими темно-серыми глазами, полными искренней радостью и чем-то таким, что трудно передать словами: тут была и жажда подвига, и вера в свои силы, и еще многое другое…

Когда товарищи поздравили Аксюту и Виктора с вступлением в ряды РСДРП, Антоныч предупредил:

— Только запомните: соблюдать осторожность — обязанность каждого! Сейчас провалиться, попасть в руки врагов не геройство, а предательство…

Простившись, все разошлись разными путями. Антоныч, как обычно в последнее время, проводил Аксюту и подождал, пока вслед за стуком калитки хлопнули одна за другой две двери. Слесарь опасался, как бы Павел Мурашев, почти ежевечерне кутивший в трактире Ачкаса, не сделал какой-нибудь подлости против Аксюты — тут ведь почти рядом.

Аксюте Антоныч ничего не говорил — не хотел пугать, — но сам все время, пока не закрывались ачкасовские кабинеты, был настороже, охранял избушку Железновых.

Если бы Анастасия Миновна вздумала попросить мужа защитить поденщицу от грязных приставаний Павла Мурашева лет десять назад, то Терентий Егорович рявкнул бы на нее зверем: «Не приставай с глупостями!» Да и вряд ли она тогда решилась бы обратиться к нему с подобной просьбой.

Но с приближением старости характер купца явно для окружающих начал меняться, он стал как будто добрее.

О том, что доброта Никитина — ханжество и страх перед беднотой, страх, зародившийся в матером купчине после событий девятьсот пятого года, никто не догадывался. С течением времени Никитин и сам уверовал в свою добродетель; он часто говаривал с благочестивым видом:

— Сам господь бог завещал нам жалеть сирых и убогих. Деньги дать что! Это легче всего сделать. А ты словом обогрей, от несправедливости защити…

Мурашева он презирал, не считал настоящим купцом. Поэтому, слушая жену, Никитин сморщился. «Как смеет прохвост Павка приставать к моей работнице? Значит, мне, хозяину, уважения не оказывает», — подумал сердито. Но жене ответил с привычной ласковостью:

— Ладно, посмотрю, что за бабенка. Коль и впрямь из честных, одерну подлеца.

Анастасия Миновна немедленно послала Аксюту в кабинет хозяина — протирать мелом окна.

Купец, развалясь в кресле за столом, внимательно рассматривал поденщицу и поразился ее строгой красоте и тому, с каким чувством достоинства держит себя молодая женщина.

«Что бы моей белобрысой Анке хоть половину такой красы! А за миллионы-то возьмет замуж какой-нибудь лоботряс вроде Павки Мурашева», — размышлял с завистью купец и искренне захотел защитить свою поденщицу. — «Ее бы золотом осыпали, пойди на плохую дорогу, а она тяжелую, грязную работу за гроши делает. Пусть и не знает ни о чем: еще и меня забоится — пуганая ведь. Люди о том через других услышат. А уж Павка озлится…» — подумал злорадно Никитин.

— А ну-ка, пойдем, потолкуем с тобой, предложил Терентий Егорович Павлу, встретившись с ним в клубе.

Тот не возразил: с Никитиным спорить рано, хоть Павел и мечтал со временем опередить его в торговых делах.

— Садись и слушай! Ты что же это беззащитной женщине пакости строишь? Покойник, не тем будь помянут, детишек отца лишил, а ты мать хочешь в петлю загнать… — Никитин уже вошел в привычную роль защитника обиженных.

— О ком вы, Терентий Егорович, в толк не возьму? — прикинулся Павел.

— Ты мне не финти! — зашумел Никитин. — Была девкой в вашем селе — женился бы на ней, коль пошла бы. А ты с отцом за ста тыщами погнался, так теперь не тронь. «Хороша Маша, да не наша» — слыхал пословицу? Живет баба честно, детишек и старуху свекровь кормит, а ты на нее везде грязь льешь, работы лишаешь…

— Да, собственно, вам-то какое дело? — не вытерпел Павел.

— Молчи, щенок! — заорал Терентий Егорович. — Она у меня вон полы моет, моя работница. Понять должен. Кто ее заденет аль обидит, я на тебя думать буду, понял? А хочешь, я сейчас, при всех честных купцах, про твои художества скажу? Грабишь тестя и брата — твое дело, грабь! Пусть глаза на затылке не держат. А сироту не тронь, хватит для твоей погани очкасовских б… — разошелся купец.

Павел сидел красный, как вареный рак. Что ему сделаешь? Никитин его в один карман положит. Обещая себе в душе расплатиться с непрошеным защитником Аксюты, он униженно уговаривал:

— Да стану я из-за бабы вас в гнев вводить! По глупости, можно сказать, хотел ее сам всем обеспечить — все равно ни девка, ни баба живет. А теперь близко не подойду, сам позабочусь, чтобы какие озорники не задумали обидеть, — говорил он скороговоркой, боясь, что бас Никитина услышат во всех залах.

— То-то же! Я такой человек: не могу видеть, чтоб детей да женщин обижали, всегда вступлюсь, — закончил своим любимым присловием Терентий Егорович и стих.

Знал, что завтра жена всем подругам расскажет, по всему городу молва о его доброте пойдет, и был доволен. Радовало и то, что этому молокососу ножку подставил. «Губа не дура! Ишь какая бабенка, краля!» — думал он, выходя с Павлом из кабинета.

Павел, мирно толкуя о торговых делах, бешено злился на Никитина и его жену, не зная о том, что и без них все его планы в отношении Аксюты рухнули бы — ее охраняли друзья.

«Кабы не старая ведьма Никитиха, так Аксюта от голодухи сдалась бы, — думал он с яростью. — Куда бы с детьми да со старухой делась? А теперь еще этот боров не в свое дело полез. Придется не трогать…»