Татьяна Назарова - Первые шаги

Возле крайней хатенки, у самой околицы села, группа человек в десять. В середине на завалинке сидел пожилой, судя по одежде — мастеровой. Возле него расположились мужики — кто на завалинке, кто присел на корточки, а один, с льняной непокрытой головой, в рубашке, испещренной многочисленными заплатами настолько, что и не разберешь, из какой материи рубашка когда-то шилась, прилег на траву и, опершись на согнутый локоть, испытующе смотрел очень светлыми глазами, глубоко ушедшими под сильно развитые надбровные дуги, на горожанина.

— Вот ты, Семен Гурьич, сказываешь, что рабочему человеку трудно жить в городе, дескать, выпили всю кровь заводчики да фабриканты, — заговорил он. — А думаешь, в селе лучше? У нас свои живоглоты есть, не хуже городских…

— Робишь на них лето целое с рассвета до темной ноченьки, часов не считаешь, а зима придет — клади зубы на полку, — перебил его тщедушный мужичонка, придвигаясь ближе к завалинке.

— Только и то, что хозяевами считаемся, — произнес со вздохом пожилой мужик, сидящий рядом с Антонычем. — Земли куцый надел, во дворе дохлая лошаденка, похозяйствуй тут! Собрал я нынче большим свалом семь мешков, а у меня и ртов семь. Хоть и девчонки, а кормить надо. Поневоле пойдешь толстопузым кланяться, — в голосе мужика прозвучала тоска.

Одни сочувственно вздохнули, а кто-то забористо выругался.

— Что правда, то правда! Поглядел я, ездючи с молотком да зубилом по селам, и понял: не легче нашего иным мужикам, — тихо сказал Антоныч. — Мне вот в одном селе служивый листок дал, складно в нем написано про нашу горькую жизнь. Почитал бы вам, да только смотрите, чтоб кто из богачей не узнал иль начальство, — беды не оберешься…

— Читай, читай, Гурьич! Никто не узнает, — раздалось сразу несколько голосов.

Все придвинулись ближе к нему. Лежавший на траве поднялся и сел, подогнув ноги.

— «…Помещикам царь обеспечивает все права, сохранность имущества, нажитого п о том, кровью батраков, работников, арендаторов, на защиту их он посылает войско и полицию, — голодным крестьянам он грозит смертью и тюрьмой. Каждого манифеста крестьяне ждут с трепетом и волнением: не будет ли чего насчет прирезки земли, насчет сбавки аренды, уравнения прав крестьян с другими сословиями? И каждый раз они обманываются в своих ожиданиях», — читал медленно Антоныч.

— Наши пузаны не хуже помещиков, — угрюмо, сквозь зубы, выдавил светлоглазый мужик.

— Помалкивай, слушай! — толкнул его в бок отец пятерых дочерей.

— «…царский манифест от времени до времени возвещал крестьянам одну милость — сложение недоимок, когда скотина недоимщиков была продана, хлеба не осталось, сколько ни секи, сколько ни сажай в холодную — от этого денег не добудешь…» — прочитал Антоныч и остановился.

— Эх, мать честная! Ну, будто про нас писано! — вскочив на ноги, вскрикнул тщедушный мужичонка и хлопнул шапку о землю.

— Да что вы мешаете читать? — недовольно заворчал другой, широкоплечий, чернявый.

— Темно стало, не вижу ничего, а тут еще много написано, — проговорил слесарь, складывая листок.

— Отдай мне! — быстро проговорил светлоглазый. — Грамотный я, без тебя мужикам прочитаю, — и широкой ладонью накрыл листовку вместе с рукой слесаря.

— И то, Гурьич! Ты ж утром уедешь, на что тебе листок-то? Про хрестьян там правда сказана, — заговорили мужики.

— Да мне что, могу оставить. Только как бы беды не нажить: узнают, что я дал, — еще с кутузкой познакомишься…

— Христос с тобой! Пошто такое про нас думаешь? Никто из лиходеев не увидит и не услышит. А коль и дойдет, присягу примем: нашли на базаре — и весь сказ! — поднявшись с завалинки, сказал пожилой мужик, хозяин землянки. У него слесарь жил всю неделю на постое.

Антоныч выпустил листовку, и образованный мужик немедленно спрятал ее за пазуху.

— Ты, Филат, приходи ужо вечерком, почитаем да обмозгуем, что к чему, — предложил ему хозяин дома.

…Федулов выехал из Родионовки в Ольгинку и, проработав там две недели, перебрался оттуда в Борисовку, потом — в Андреевку и так до самой осени бродил по селам, изучая обстановку, осторожно беседуя с мужиками, которые победнее, а где было удобно, оставлял при уходе и листовки.

Наутро, после завтрака, тронулись из Вязовки и к закату были в Родионовке. По старому знакомству, Антоныч заехал прямо к Полагутиным, к своему ученику.

Андрей за лето стал настоящим слесарем. Мастерскую он устроил у себя в сарае — про то знало все село, и работу несли к ним на дом. Случалось, что некоторые заезжали и из окрестных сел со старыми ведрами да поломанными замками. Работы хватало.

— Уж до чего кстати приехал, Семен Гурьич! — радостно говорил Полагутин гостю. — Андрей ведь завтра именинник. Погуляешь с нами. На ноги парня поставил. Начал молотком стучать — так всю тоску с него как рукой сняло. Тебе за то великая благодарность!

Хозяйки готовили угощение. Им помогали сестры Татьяны — Аксюта и Машенька. Аксюта, поздоровавшись с гостем, блеснула глазами и заявила, что надо идти Танюшку кормить, но, выйдя от сватов, побежала к Карповым.

Федор строгал за верстаком, делая грабли. Услышав новость, он быстро убрал инструмент и, зайдя на минутку в избу, тотчас же ушел, сказав дочери:

— А ты, Аксюта, немного посиди у нас, потом пойдешь.

Летние и осенние работы в селе были окончены, и Прасковья сидела за кроснами. Лен не удалось вырастить в Родионовке, но конопля росла. Грубоват холст из конопли, а на полотенца и скатерти годится. Ведь третья невеста подрастает, Машеньке десятый год идет, уж книжки читает, грамотейка.

Склонившись над бердами, мать с дочерью рассматривали полотно. Когда Федор вышел, Прасковья спросила дочь:

— Куда пошел отец, не знаешь? Ты, что ль, какую новость принесла?

Аксюта улыбнулась матери. Она верила теперь ей, но отец запретил кому бы то ни было говорить правду об Антоныче.

— К сватам приехал тот слесарь, что учил Андрея работать. Я сказала тятеньке, — ответила она матери.

— Дай ему бог здоровья! — с ласковой улыбкой промолвила Прасковья. — Кабы не он, так не знай, что бы Андрей и делал. Он, поди, скоро не уедет? Больно хочу увидеть его…

— А как же! Сват ни за что не пустит… Ну, я побегу, мама! Танюшка давно, наверно, кричит.

Аксюта направилась к дверям. Мать проводила ее до ворот.

Вернувшись, Прасковья села за стан, но долго не притрагивалась к бердам, задумчиво глядя на нити основы.

— Из-за своей дурости два года мучилась не знай как, — произнесла она вслух и покачала головой.

«Уж как же сейчас хорошо живем с Федором, душа в душу! И тот ирод будто отстал, — подумала Прасковья и засмеялась. — Как его тогда одурачили! Бог дал и дочкам счастливую долю, поглядишь — сердце радуется. Пострадал Андрюша, да и то сказать — с одной ногой трех двуногих стоит. Кабы дождаться, чтобы и третью дочку определить так же…»