Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т.1. Фарт. Товарищ Анна

— Приветствуешь? — Егор поднял вихрастую голову, посмотрел на собеседника с неприязнью. — Не больно-то я нуждаюсь в твоем приветствии. Понял? Не на того напал. В ту ночь был я в чужой шахте. Золота хотел намыть в богатом забое… А молчу потому, что есть одна… которая за это не простит.

— Предпочитаешь прослыть убийцей? — съязвил шулер.

Егор нахмурился.

— Тут я не виноватый. Меня все равно выпустят.

— Ты оказываешь мне больше доверия, чем следователю, — заметил шулер, усмехаясь.

— Стыдное про себя не всякому расскажешь. Перед хорошим человеком будешь вроде оплеванный, а ты кто? Человек, что ли?.. Так, видимость одна.

Шулер отодвинулся и озадаченно притих. А Егор повернулся на спину и, не слушая шушуканья блатных, задумался.

— Можно приступать, Петр Петрович? — почтительно спросил смотритель работ Колабин.

Потатуев взглянул на часы:

— Пора.

Колабин рысцой обежал вокруг промывальной ямы зумпфа и снял пломбы с бутары.

Быков и Мишка Никитин приступили к съемке. Рабочий день на делянах уже кончался, и любопытные подходили со всех сторон. Они стояли в некотором отдалении, переговаривались между собой, но не спускали глаз с шлихов, смываемых с бутары в деревянный лоток. Мишка, присев на корточки, держал лоток. Руки его покраснели от холодной воды, но он сидел неподвижно, сжав толстые губы, и, казалось, ничего не замечал, кроме ярких желтых крупинок, мелькавших в черной массе шлихов.

— Сколько вчера сняли? — спросил Потатуев Саньку.

— Два фунта двенадцать золотника. — Китаец подумал и добавил весело: — Восемьсот пятьдесят грама. Шибко хорошо заработай. Каждый день.

— Я тоже думаю, что неплохо. Все сдаете? Не таите?

— Как можно? Ваша нас обижает такой подозрения! Смотритель пломба делает.

— Разве что пломба! Да вы и с пломбированного сумеете похитить. — Потатуев посмотрел на китайца, подмигнул, и оба рассмеялись. Оглянувшись на подошедших старателей, Потатуев громче и строже добавил: — Смотри, попадетесь, сразу с делянки долой!

— Зачем попадетесь! Наша хорошо живи, смирно. Ваша моя знает. Давно знакомый люди.

— Потому и предупреждаю, что знакомый.

Потатуев усмехнулся и тоже подошел ближе к зумпфу. Артельщик и Мишка «доводили» золото, отмывая шлихи в двух лотках. Остальные члены артели стояли тут же, с неослабевающим интересом следили за движениями промывальщиков.

Потатуев через плечо Мишки заглянул в лоток. Золото медленно передвигалось в нем, вращаемое движением воды: самородок, много мелкой крупы, пластинка, похожая на елочку; поблескивая, легко смывались остатки шлихов. Крякнув, Потатуев выпрямился, огладил ладонью усы и подбородок, маленькие глаза его хищно, светло горели.

Санька подошел сзади, посмотрел на золото, весело прищелкнул языком. Старатели с других делян завистливо вздыхали или громко хвастались прошлыми удачами.

— Кто такой? — спросил Потатуев Саньку, кивая на Быкова. Зеленоватые глаза Быкова смотрели на золото, смытое теперь уже на один лоток, и на Потатуева; всем видом и выражением он странно отличался от остальных старателей. — Давно в артели?

— Моя приходи, его здесь работай. Наша люди… — Лицо Саньки было неподвижно, но глаза настороженно ловили взгляд Потатуева.

— Раньше знал?

— Раньше года знакомый нету.

Потатуев еще раз пристально оглянул Быкова и обернулся к подошедшему Колабину.

— Ну, как?

— Сейчас взвешаем. Пойдем в контору или здесь можно?

— Съемка крупная, лучше в конторе. Сколько приблизительно?

— Около двух фунтов.

— Вот счастье людям! — Потатуев прикинул на ладони мокрый тяжелый узелок и снова усмехнулся в усы. — Что бы вы сделали, если бы вам достался такой сверточек?

— Право, не знаю… — замялся Колабин, словно и вправду вообразил себя обладателем золота. — Купил бы домик в Благовещенске с фруктовым садом…

— А ты куда свой заработок потратишь? — спросил Потатуев, передавая узелок Григорию.

— Куда-нибудь употребим. Жена у меня денежку любит, съездим в жилуху. Погуляем. Потом опять на делянку. Чего же еще? — Старатель подошел ближе к Потатуеву, обдавая его винным перегаром, сказал просительно: — Вы бы, Петр Петрович, зашли к нам в барак на угощенье.

— Не могу, дорогой. Я человек старой выучки. У нас не полагалось, чтобы служащие с рабочими компанию водили.

— Мы понимаем, конечно… Просим от души.

— Не могу. Люблю таежников, но в семейственности меня никто не попрекнет. Черепанова ты небось не пригласил бы.

— Так он человек партейный. Он на гулянку, конечно, не пойдет, а за всяко просто заходить никогда не стесняется.

— А у меня времени нет, чтобы запросто ходить по баракам, — раздраженно сказал Потатуев и, кивнув смотрителю, пошел по узкой тропинке между ямами и отвалами разреза.

Когда бабьи разговоры дошли до Акимовны, она чуть не захворала от огорчения, заохала, разбранила дочь, но Маруся очень резко оборвала ее причитания. Она тоже нервничала, потому что жалела Егора, но сомневалась в его непричастности. Где, в самом деле, он шлялся в ту ночь?

— Если у вас любови не было, так чего ради он вызверился на Черепанова? — приставала мать.

Маруся нетерпеливо встряхивала стрижеными волосами.

— Оставь ты меня в покое! Я-то при чем, если у него не все дома? А может, он и не виноват. С Черепановым у меня отношения товарищеские, и нет, понимаешь, нет повода приплетать меня к нему!

— Говорила я тебе: какая может быть дружба у девушки с холостыми ребятами!..

Но девушка, не дослушав попреков, уходила из барака. Сам Рыжков ничего не говорил, не спрашивал и сердито подмигивал жене, когда она начинала вздыхать да охать.

— Ты ровно гвоздь в сапоге: беспрестанно тревожишь, — укорил он ее. — Отобьешь девку от дома, ей и без твоей докуки тошно.

Акимовна удивилась до онемения. Она ожидала от мужа попреков за недогляд, сетований на избалованность дочери, даже ругани, но не попустительства, которое оскорбляло ее, ставя под сомнение родительское право распекать и советовать. Она суетливо оправила платок, сказала скорбно:

— Рада бы помолчать, да на сердце кипит. Глазыньки у меня от слез притупели — нитку в иголку не вдену. Срамоты сколько: кого ни встреть, всяк намолвку делает.

— У вас, у баб, обычай таков: соберетесь и ну языками молоть. Нечего убиваться прежде времени. Пока еще плохого не видать.

— Чего же хуже надо, потатчик ты этакий? Чтобы в подоле принесла?

— Выдумаешь! Но ежели что, и с ребенком не пропадет, на улицу не выкинешь. Ладно, хватит об этом толковать. — Он сел на чурбан и попросил ласковее: — Обстриги меня под гребенку, а то я вовсе облохмател.

Женщина накинула ему на плечи свой чистый фартук, взяла ножницы, железную гребенку и принялась за стрижку. Скоро половина головы стала похожа на неровно выкошенный лужок. Акимовна зашла было с Другой стороны, но Рыжков отстранил ее рукой и, глядя исподлобья, смешной и печальный, сказал с горестным вздохом: