Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т.2 Иван Иванович

И все, привлеченные возгласом Логунова, встали, придерживаясь кто за крышу кабинки, кто за борт, и посмотрели вперед, где точно из-под земли вырастал город. Блестели стекла домов, по веселым улицам сновал народ, шумели машины, шли груженые подводы, запряженные рослыми волами, привезенными издалека. На открытом взгорье точно снегу насыпало — богатейшая птицеферма. Трактор пробирался стороной у шоссе к зеленым и черным, недавно раскорчеванным огородам совхоза. За рулем сидела девушка, не то якутка, не то эвенка. Яркие издали глаза ее напомнили Логунову Варвару, и он, затосковав душой, оглянулся на трактористку.

— Наша! — сказал Никита Бурцев, помахав ей рукой. — Просто сам себе не верю, когда вижу якутскую женщину на тракторе. В колхозе «Новая Чажма» в нашем Октябрьском районе одну трактористку-якутку прозвали «Авария» за частые поломки… Она обиделась и стала работать хорошо. Теперь все девчата пойдут вместо парней на машины, — добавил Никита, жадно любуясь напоследок скалами гольцов, и лесами, и высоким небом родного края.

Уже июль голубел над тайгой. Горячие наступали дни. Взбрызнул землю короткий дождь — и сразу распушились цветущие травы на речных лугах, на островных полянах. Медведь прошлепал по мокрому песку, оскользаясь на круче берега, поднялся в заросли ивняка и пошел косолапо нырять в сочком пырее, перевитом викой, разукрашенном синими и лиловыми колокольчиками, белыми и медово-желтыми кашками, щекотно задевающими черный кончик поднятого носа. С шелестом раздаются зеленые волны травы, местами вымахавшей в рост человека. Путаясь в травах, шагает по прохладно-влажной земле медведь — хозяин и уже не хозяин. Шум людских поселков выживает его из долин рек, по которым в июне валом идет в верховья рыба — кета, и горбуша, и тучная от жира чавыча. Рыбаки-артельщики вытесняют рыбаков-медведей. Но случается: идет таежник, и вдруг поднимется навстречу из травы, из кустарников крутолобая голова на покатых мощных плечах, злобно сверкнут зеленоватые глазки… И зачастую оба с ревом мчатся в разные стороны, перепуганные насмерть.

— Многие из наших охотников уйдут на фронт, и опять звери будут подходить к поселкам, — сказал Никита с печалью.

Иван Иванович удивился тому, как вырос и украсился молодой город Укамчан за последнее время. Теперь он выглядел настоящим областным центром. Но и здесь все напоминало о войне, к тому же чувство горькой утраты не покидало доктора, и он грустил…

— Вас не узнать! — сказал ему Логунов, когда они после хлопот и беготни по учреждениям снова встретились в порту перед посадкой на пароход.

Иван Иванович был в форме военного врача. Логунов — в форме старшего батальонного комиссара.

Совсем не узнали они Дениса Антоновича Хижняка, подошедшего к ним, тоже в военном костюме, вместе с Никитой. Лишь вздернутый нос да синие глаза остались у него те же.

— Что произошло с вами? — недоуменно хмурясь, спросил Иван Иванович и рассмеялся: — Чуб! Да-да-да! Как это вы расстались со своим рыжим коком?

— Вот так и расстался! — Хижняк снял фуражку и провел ладонью по цепко-шершавой коже бритой головы, светлой по сравнению с загоревшим лицом. — Не полагается пехотному фельдшеру трясти в строю чубом.

Все четверо присели рядом на ступени набережной, отвоеванной для порта у крутого подножия гор, окружающих бухту Глубокую. Мрачными глыбами дико-пустынного камня поднимаются горы побережья. Свирепые ветры выдувают их беспрестанно: зимой с материка, летом с моря. Только искалеченные лиственницы без макушек, с ветвями, опущенными к земле, словно шпалеры, зеленеют кое-где среди скал. В глубине береговой подковы, за желтой каймой песков, намытых морскими приливами, стоят одиночками обломанные ветлы. Выше — сплошные ступени крыш, поднимающихся на взгорье, за которым раскинулся Укамчан.

Незабываемые, дорогие сердцу картины!

Пронзительно кричали чайки. Темная лоснящаяся голова нерпы без плеска плавно поднялась из глубины у самого причала порта и застыла на месте. Нерпа стояла в воде, прислушиваясь к шуму на каменной, совсем недавно возникшей террасе, выбитой в сплошных скалах: внимание тюленя привлекла масса людей, двигавшихся по берегу сплошным потоком.

Грянул оркестр, и нерпа исчезла. Солнце ушло далеко за полдень, туда, где виднелись ворота в море… Ослепительно сверкающая полоса тянулась от него, как дорога, через всю бухту.

Океанский пароход высился у причала черно-красной громадой. Его еще не перекрасили в защитный цвет войны. Но шли к нему люди в военном и пестро одетые провожающие: мужчины, женщины, дети.

Потом над портом вздохнула и широко разлилась песня:

Вечер и правда был прекрасный. На рейде вздымались могучие корпуса вновь подошедших кораблей, прошумел и опустился гидросамолет, а на сушу уже надвигался прилив. Вместе с приливом наступала песня:

— Добрая песня! — заключил Хижняк, грустно помаргивая синими, как море, глазами. — И спели добре. Наташка моя уже знает эту песню.

— Счастливый ты человек, Денис Антонович! — сказал Логунов.

— Очень счастливый, — подтвердил Хижняк горячо. — За то и иду.

— Выходит, мы все такие, — отозвался Иван Иванович и после небольшого молчания: — Во всяком случае, жизнь у нас богатая!

Они снова умолкли, а над портом росла и крепла новая песня.

1949

Каюр — погонщик собак или оленей, запряженных в нарты. (Здесь и далее примечания автора.).

Хомус — якутский музыкальный инструмент.

Улахан — большой (якут.).

Сох — нет (якут.).

Кабарга — горное животное. Ценится из-за мешочка с мускусом («струей»).

Бар — есть (якут.).

Пальма — широкий нож на длинной рукоятке.