Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т.2 Иван Иванович

Приезжая, они оставляли где попало оленей и нарты и, загорелые, бронзоволицые, пахнущие морозом и дымом костров, вваливались в меховых одеждах в бараки, отыскивая доктора Ивана.

Иван Иванович просил их повременить, отсылал к Озерову, в сельсовет, в дом для приезжих, но они, покрутившись по прииску, упрямо возвращались к нему. Якуты угощали его квашеным замороженным молоком, ячменными лепешками, сырой оленьей печенкой; эвенки вынимали из кожаных вьюков сушеную рыбу, и ту же оленину, и оленью печенку. Иван Иванович поневоле уступил им часть своей квартиры и проводил с ними целые вечера, расспрашивал, присматривался, заранее отбирая самых толковых. Требовалось человек тридцать, а наехало более пятидесяти. Некоторые привезли подарки. Они думали, что дело не обойдется без подарков. Получившие отказ обиделись. Озеров, очень носившийся с идеей открытия курсов, устроил непринятых на горные работы, и в конце концов все остались довольны. На курсах начались занятия. В числе слушателей оказалась и Варвара Громова.

— Какой хороший человек был! — не раз говорил Иван Иванович, вспоминая Озерова. — К каждому умел подойти. Тоже не обходилось без грозы и молнии, да разве так, как у Скоробогатова! Этот только на грозу и надеется.

На занятиях Иван Иванович привычно отыскивал простые, доходчивые слова и в пояснение чертил мелком на доске. Эвенки и якуты слушали его, как дети слушают сказку. Недавно страшное, загадочное становилось понятным, даже доступным для воздействия, и радость познания расширяла непроницаемо черные глаза курсантов, румянила их широкоскулые, молодые лица. Глядя на слушателей, Иван Иванович разгорался и увлекался сам и уже не следил за своей речью, но, и не следя за ней, говорил доходчиво, потому что говорил от всего сердца.

— Я отдыхаю здесь, — сказал он в перерыв Варваре, когда она подошла к нему и спросила, не устал ли он. — Смотрю на вас и думаю: «Вот люди, которые помогут своему племени полностью приобщиться к культуре, к большой жизни русского народа». Я уверен, что вы будете хорошими работниками. Правда, Варя?

— Правда. Мы из-за вас стараемся, — сказала она с наивной серьезностью.

— Почему же из-за меня? — удивился Иван Иванович. — Стараться надо из любви к делу.

— Мы и хотим хоть немножечко походить на вас — хорошего доктора. Две старые женщины-якутки, которым вы сделали глазную операцию… которые стали снова видеть после трахомы… Они сложили песню. — Варвара протянула руку и, подняв к потолку продолговатые в разрезе глаза, будто изображала слепую, заговорила певуче:

А дальше слова о вас, ах, какие красивые слова!

— Зачем же это? — смутился Иван Иванович, но лицо его покраснело от удовольствия. — Ничего особенного, самая пустая операция.

— Совсем не пустая! Вам так кажется, потому что вы умеете, — перебила Варвара негодующе. — Очень хорошо, что старушки придумали такую песню. Ведь к ним в тайгу теперь часто будут приезжать. Людям надо убедиться в том, что слепые стали видеть. Вместе споют эту песню и увезут ее с собой. Потом каждый переделает ее по-своему, но радость передаст всем. Вы понимаете?

— Немножко. Нет, понимаю, конечно: это очень хорошо, — поправился Иван Иванович, заметив недоумение Варвары.

— Нейрохирургия решает проблемы, которые лет пятнадцать, даже десять назад считались неразрешимыми. — Иван Иванович быстро прошелся по кабинету, открытое лицо его выражало оживленную сосредоточенность, которая и позволяла ему забыть, что жена его мало интересуется хирургией. — Кроме операций на центральной и периферической нервной системе, мы начинаем вмешиваться и в вегетативную нервную систему, влияющую на работу наших внутренних органов, — продолжал он с увлечением и, вспомнив одну из своих удачных операций, улыбнулся. — Сколько нового открывается! Взять, например, самопроизвольную гангрену… Гангрена — это вроде пожара на торфянике, бурная, злая штука. Если почернели пальцы на ноге, нужно ампутировать до бедра. Иначе придется резать повторно. Что же здесь дает нейрохирургия? Я удаляю кусочек идущего вдоль позвоночника симпатического нерва, с двумя поясничными узлами, и уже на операционном столе нога больного теплеет. Часто уже на другой день она становится нормально розовой, синюшность пропадает, и вся болезнь окончится тем, что омертвелые кусочки ткани сойдут, как усохшая корочка. Такие же операции мы делаем в тяжелых случаях гипертонии и при трофических язвах, не заживающих годами. Многое еще не разрешено. Надо работать да работать! Когда я представляю будущее нейрохирургии, меня охватывает страх, что я так ничтожно мало сделал. Тогда мне и во сне и наяву мерещатся операционные московского института, богато оборудованные кабинеты и лаборатории, научные конференции, общение с выдающимися нейрохирургами. И я с пристрастием спрашиваю себя: все ли ты успел сделать здесь, что мог?

— Но ты так много работаешь!

— Много? Да. Только в другой области. Общая хирургия — она, конечно, дает огромное удовлетворение. Тут сразу видишь реальный результат своего труда. Взять любое: операцию аппендицита, язвы желудка, тяжелую травму. Человек выздоравливает на твоих глазах. Только здесь уже все известно, пути проложены, выработан подход в каждом случае, а там труднейшие поиски, постоянное беспокойство, но зато есть научная перспектива. Работы для нейрохирурга много и в местной практике. Но я хочу целиком отдаться нейрохирургии и чувствую себя теперь, как пружина, завинченная до отказа. — Иван Иванович остановился перед Ольгой и посмотрел сверху на ее приподнятое, очень серьезное лицо.

— О чем ты задумалась, дорогая?

— Я слышала от одной очень развитой женщины, что человек в сорок лет уже не имеет перспективы духовного роста.

— Ну, это сказала развитая дура, вроде Павы Романовны!

— Погоди… Может быть, она права, имея в виду людей, ничем не проявивших себя до этого возраста. Но я смотрела на тебя и думала: ты в тридцать шесть лет живешь и чувствуешь моложе, чем я в двадцать восемь!

— Мне некогда стареть, дорогая! Именно перспектива роста (а она огромна) не дает ни остановиться, ни распускаться. Я занят и горю, живу своей занятостью. Оборвись она — оборвется лучшая половина моей жизни: я уже не человек тогда. А сейчас я счастлив, счастлив вдвойне: тобой и работой.

— А у меня никакой перспективы, хотя я еще совсем молодая.

— Но ты учишься! — возразил Иван Иванович, показывая на ее книги и тетради, сложенные горкой в углу дивана.