Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т.2 Иван Иванович

— Вы меня звали? — с трудом вымолвил Тавров, не сводя с нее широко открытых глаз, пытливых и преданных.

Боясь заглянуть в их глубину, замирая, как на краю пропасти, Ольга сказала с неловкой прямотой:

— Нет, я не догадалась позвать, хотя очень хотела увидеть вас.

И сразу все, что волновало недавно — работа, ссоры с мужем, — отошло, забылось, и лицо ее после первой вспышки удивления и даже испуга при появлении Таврова засветилось радостью.

— Зачем вы так быстро ходите? Вам надо беречься, — сказала она с ласковой укоризной, заметив испарину на его лице.

— Боялся не застать вас. Мне позвонили, что вы уже давно здесь и будто бы ждете меня. Конечно, Пава Романовна… — пояснил он, уловив нервное движение Ольги, достал платок, по-мальчишески скомкав его, вытер лоб и крепкий подбородок. — Я не просто… — добавил он, заливаясь румянцем смущения, и исподлобья испытующе взглянул на Ольгу. — До клуба доскакал на костылях. Они там… на террасе. Все еще пользуюсь ими, когда тороплюсь.

— Я видела, как вы учились ходить, — тихо сказала Ольга. — Вы шагали, улыбались и смотрели только себе под ноги. Вечер был такой хороший! За вами следом шла нянечка…

— Почему же вы не окликнули меня?

— He хотела смущать…

— Несколько раз собирался вам позвонить… Много раз. Но почему-то тоже боялся. Так, наверно, отсиживается в конуре пес, которому отдавили лапу: и погавкать хочется, и в драку бы ввязался, ан лапа-то мешает… не дает.

Оба рассмеялись.

— Что у вас? Где очерк, который вы обещали написать о Чажме? — спросил Тавров, снова обретая свободный дружеский тон.

— Пока в столе. Я уже раз двадцать приступала, столько бумаги извела, и зря — самой не нравится: кажется, то напыщенно, то серо, мелко. А в газету посылаю, и каждую неделю печатают. Не все, конечно, принимают, но не меньше половины. Как вы думаете — это не плохо? Ведь я еще не научилась по-настоящему!

— Это хорошо! — горячо возразил Тавров. — Я знал одного известного журналиста… Его впервые напечатали после сотни попыток. Без преувеличения: он послал в редакции центральных газет десятки очерков, которые были отвергнуты. Вы начали правильно, с простой газетной заметки.

— Изучаю жизнь. Но странно: теперь, когда я рыскаю повсюду, чтобы подсмотреть самое главное, интересное, часто испытываю какую-то нервозную взвинченность. И тут снова теряю верный тон.

— Ничего. Горячность не плохое свойство. — Тавров опять вынул платок из кармана и, вытирая лицо, глубоко вздохнул: по-видимому, все еще не мог прийти в себя после пережитого напряжения. — Вот насчет очерка о Чажме. Вам нужно…

— Мне кажется, я поняла теперь, что нужно, — перебила его Ольга. — Написать о здешнем крае в небольшом очерке трудно: добыча золота, рыболовные артели, совхозы, природа особенная. А я решила все охватить, и это придавило меня: слишком много нагромоздила.

— Найдите интересного человека и через него покажите то, что здесь творится.

Ольга задумалась.

— Я была в одном эвенском колхозе. У них богатое хозяйство: олени, огороды, молочная ферма. Там эвены. Я их сначала путала с эвенками, но, оказывается, это совсем разные народности. Эвенков раньше называли тунгусами. Они кочевали по Восточной Сибири — от Енисея до Охотского побережья. А эвены — ламуты. На их языке Охотское море называется Ламским морем. Так вот… Если взять этот колхоз, его связь с производством…

— Возьмите лучше председателя нашего райисполкома. Через него вы сможете показать все. Иначе богатство материала вас опять подавит.

— Я попробую, — нерешительно пообещала Ольга.

— Нет, вы прежде представьте, что это за человек! — увлекаясь, сказал Тавров. — Между прочим, организация облюбованного вами колхоза произошла при его живейшем участии…

— Клянусь честью, я помешала деловому разговору! Насколько мне удалось расслышать, речь идет о географии нашего края, — со смешком сказала Пава Романовна, неожиданно появляясь из-за декораций.

Она прошла между скамейками и остановилась — настоящая кукла в своем коротеньком, едва до колен, платье и нарядной распашонке, именуемой труакаром, скрывавшей временную полноту ее фигуры. Пышные буфы на рукавах расширяли плечи; высокие каблуки туфель делали неуверенной походку; шляпка, похожая на опрокинутое ведерко с узким донышком, косо сидела на пышных кудрях. Так одевались модницы сорокового года, а Пава Романовна считала бы себя совершенно несчастной, будь она одета не по моде.

— Вы святого выведете из терпения, — сказала она благодушно. — У меня устали ноги на этих ходулях. Все-таки я в интересном положении… Да и какой толк мне застревать в щели между березовой рощей и гостиной Кит Китыча? Чего ради я торчала бы там еще?

Когда Иван Иванович вошел в операционную, больная уже лежала на столе на правом боку, ярко освещенная высокой стоячей лампой-рефлектором.

Заслышав шаги и голос хирурга, она насторожилась. Все ее существо, потрясенное неожиданным несчастьем, напряглось в томительном ожидании. Юная женщина без колебаний подписала согласие на операцию. Что ж, раз иного выхода нет!.. Доверие к хирургу было большое, но Маруся опасалась за свою беременность. Она очень хотела иметь ребенка и уже любила его. Умиленно прислушиваясь к каждому его шевелению, будущая мать представляла, как ее дитя укладывается поудобнее, толкаясь то локотком, то ножкой… Лежа на операционном столе, она продолжала свою непрерывную беседу с ним, неслышную для посторонних, просила вести себя спокойнее, боясь сейчас сильных его движений. Они оба должны потерпеть…

Ассистент Сергутов уже заканчивал анестезию: уплотненная припухлость после уколов новокаина вздулась вдоль позвоночника. Иван Иванович на минуту остановился за плечом Сергутова, сверил еще раз взглядом линию, намеченную для разреза с рентгеновскими снимками, приколотыми на оконную раму.

Черные глаза и румяные щеки Варвары, оттененные белизной маски, закрывавшей всю нижнюю часть лица, промелькнули над стерильной простыней, распяленной в ее руках.

— Гексонал понадобится, имейте в виду, — напомнил Иван Иванович.

— Я уже приготовила, — кратко ответила Варвара, накидывая простыню так, чтоб окно в ней легло на операционное поле.

Елена Денисовна, хлопотавшая по ту сторону стола, на лету подхватила свой край, прикрепила его зажимами к платформочке над изголовьем больной. Никита измерял давление крови.

Все были на местах, все в порядке, а тревога нет-нет да и холодила Ивана Ивановича, пока он заканчивал обычный туалет хирурга. Он хорошо представлял, какую ответственность брал на себя, но не это беспокоило его сейчас, а общее состояние больной и желание избежать возможных осложнений.